Андрей Дашков - Мокрая и ласковая

Нет, он не вызывал полицию. У него все в порядке. Должно быть, чья-то глупая шутка. Не говорите, просто дурацкая шутка. Особенно, в такую ночь. Идиотов все еще хватает… А кто звонил? Женщина? Подождите, я спрошу у жены. Нет-нет, мне не трудно! Ну ладно, если это лишнее… Пропали дети? Кошмар! Пойду проверю, что там с моими…

Он крикнул, и к его безмерному удивлению в окне детской на втором этаже появились две головы. Хорошо, что полицейские не заметили его замешательства. Им было холодно и паршиво. Проклятая служба… Все чаще посещает какая-то глухая злоба. Особенно, когда видишь, как готовятся к веселью богатые кретины… Кто этот? Художник? Понятно… Помнишь, ту серо-розовую мазню в кабинете у начальника? Что, его работа? Да нет, но этот такой же… Пусть хоть штраф заплатит! Да пошел он на хер! Еще адвокатов натравит… Поехали отсюда. О черт, сегодня будет совсем не весело…

Когда красные огни полицейских «жигулей» пропали за деревьями, Стеклов включил ток и полюбовался своей работой под звуки «Авалона». Ферри декадентски повздыхал еще немного, а потом пластинка кончилась.

Борис вернулся в гостиную и откупорил коньяк. Налил в стакан из-под «колы» и выпил, не ощутив крепости. Он отпраздновал таким образом свой неизлечимый сифилис: последнее мясо иллюзий отпало от скелета его одиночества.

После этого он отправился в мастерскую и включил верхний свет. Еще никогда он не сделал ни одного мазка при электрическом освещении, но сейчас такой пустяк ничего не значил. Он начал наносить краски на загрунтованный холст, простоявший на мольберте несколько месяцев. Он делал это, ощущая дыхание приближающегося кошмара.

Если он и думал о чем-то, то только о том, чтобы успеть. Не было времени работать с палитрой; он выдавливал краску из тюбиков прямо на холст и растирал пальцами, размазывал ладонями. Крупные капли пота скатывались по лицу, но пылала только голова, все остальное тело было застывшим, непослушным, окоченевшим.

Прямоугольное окно холста отделяло его от действительности, и он выплескивал на него пятна электрического яда, алкогольной блевотины; рыл безнадежно длинный туннель к смерти сквозь стекло пустоты; пытался найти отбросы собственного «я» и слепить его воедино вопреки отторжению омертвелых тканей…

И даже время больше не давило на него, освободив дыхание. Он не знал, сколько часов ему осталось, но точно знал, что немного. Когда он закончил, то отвел самого себя в кабинет. Он тащил свое тело, как спившийся бродяга тащит за собой пса на веревке, надеясь что-нибудь получить за него на живодерне.

Он проснулся и понял, что шепот ужаса, прокравшийся в сон, не обманул его. Он ощутил чье-то присутствие – человеческие тела набухали во тьме, как весенние почки на деревьях. Он открыл глаза и протянул руку к выключателю лампы. В кабинете пахло гнилью, а от двери повеяло сыростью.

Вспыхнул свет. Борис увидел своих детей.

Ему показалось, что его скручивает судорога, но на самом деле он остался неподвижен. Невероятная тяжесть придавила его к кровати и запечатала в прозрачный саркофаг.

– Я замерзла, папа, – сказала Рита и протянула к нему ручку, такую же белую, как простыня. Ее одежда промокла насквозь. Бант в волосах обвис, словно большая розовая медуза. Стеклов хотел посадить ее рядом с собой, но когда его руки обхватили ее тело и сжали его, изо рта девочки хлынула грязная ледяная вода.

Постель мгновенно превратилась в зловонное болото, но у Бориса не хватило духа оттолкнуть то, что он считал своим ребенком. Славик тоже подошел ближе. Его щека была разорвана до уха, и от этого лицо казалось перекошенным. Сквозь разрыв просачивался ил, которым был забит рот мальчика. Стеклов специально наклонился, чтобы посмотреть на его ноги. Как и следовало ожидать, он увидел только один ботинок.

Когда дети легли рядом, Борису показалось, что к нему в кровать положили два промерзших кошачьих трупа. Он понял, что они не дышат. Кошмар был соткан настолько совершенно, что его оставил парализующий ужас. Ничего другого просто не существовало, и потому он смирился…

Потом появилась Марина. Подошла, мягко ступая, и забрала его послушных, ласковых, мертвых детей. Он и сам стал послушным. Когда она протянула руки, он увидел в круге света от лампы, что на пальцах нет ногтей. Они уже выпали, и на их месте были гноящиеся раны. Он понял, что это не Марина, а ТА, ДРУГАЯ, ХОЗЯЙКА ОЗЕРА…