Андрей Дашков - Пассажир «Летучего голландца»

В конце концов я оказался в христианской миссии, расположенной в почти такой же далекой стране, как та, что хранилась на нижней полке моей памяти. Здесь хватало подобных мне – принесенных штормами судьбы и выброшенных на берег обломков человекокрушений. Кое-кто искал забвения, но большинство уже не искало ничего.

В миссии я задержался дольше, чем где бы то ни было после войны. Я занял пустовавшую хижину на берегу океана. Старожилы рассказали мне, что человек, бывший моим предшественником, умер при странных обстоятельствах. Его нашли задохнувшимся, а причиной смерти стал забитый в глотку комок плотной бумаги. Когда бумагу извлекли, оказалось, что это страница из судового журнала. И все бы ничего, да только сохранившаяся запись была сделана больше ста пятидесяти лет назад. «Обращенные в истинную веру» дикари считали, что это послание злого духа, снизошедшего до объяснений – видимо, из уважения к белому человеку.

Свободных хижин хватало, но я не захотел ничего менять. По крайней мере, миссии не грозило перенаселение. Мне нравилось месторасположение моего нового жилища, если вообще что-то «нравилось». Песчаная коса вдавалась глубоко в море, словно вечно пустующий причал для святых, а пальмы ничего не напоминали – это были просто пальмы.

Я не видел нужды в собственности, включая хижину, которую рассматривал как временное укрытие, – она всего лишь защищала от дождя. Циновка, грубо сколоченные табурет и стол – этого вполне хватало. Мне говорили, раньше там была огромная толстая Библия. Не знаю, куда она подевалась. В любой момент стихия могла уничтожить все. Так я жил, не привязываясь к вещам и часам, и однажды время остановилось.

Я перестал замечать его течение, подобное току крови в сосудах тела. Оно уже не было кровью моей жизни и даже сухим песком из разбитой колбы часов. Календарь превратился в абстракцию; он значил для меня так же мало, как эфемериды планет.

Я избегал здешнего общества, и оно платило мне той же монетой. Даже те, кто очутился на самом дне, считали меня чужаком. Заболей я лихорадкой, сомневаюсь, что ко мне позвали бы священника. Я оказался парией и не могу сказать, что это лишало меня сна. Нет, сна меня лишало совсем другое. И спастись от этого нельзя было нигде.

Тогда я сделал простой вывод, что, не существуя отдельно, весь мир помещается в разуме – весь мир и даже кое-что сверх него. И Бог, и дьявол были частями содержимого этой странной шкатулки, зовущейся моим сознанием, но я не был хозяином и не знал, под чьим влиянием приходит в движение и изменяется видимая и осязаемая реальность. Если я сам заставлял себя страдать, то что мешало мне открыть перед собой же двери рая? Из каких забытых кошмаров, из каких предательских глубин воображения я приводил к самому себе тени страхов, предчувствия катастроф, как нанизывал еще не свершившиеся беды на нить судьбы? Все было в моих руках, но я шарил ими в абсолютной тьме неведения, хватая что попало, не догадываясь о подлинном назначении того, к чему прикасались мои холодеющие пальцы.

Некого винить, кроме самого себя. Что же это за чудовище – разум, порождающий собственных палачей, изобретающий пытки и выбирающий день и час своей смерти? Он принуждает нас вначале надеяться, любить, с мечтой устремляться в будущее, однако затем обрекает на крушение им же созданные иллюзии. И случается, под конец он подсылает зловещего гостя – того, кого мы считаем своим полнейшим антиподом, абсолютным «не-я», отколовшимся куском враждебного мира, который обрел персонификацию и отправился в самостоятельное странствие, создавая новую вселенную одиночества и ужаса. Новую и ДРУГУЮ. Ту, в которой мы навеки останемся чужими, даже если каким-то чудом переместимся туда – но для этого надо поистине потерять рассудок.

Мой гость явился в сезон дождей и ураганов, когда порывы ветра сотрясали хижину, а ее обветшалая крыша уже была не способна защитить от льющихся с неба потоков воды. В такие ночи я находил укрытие в старой каменной церкви, двери которой не запирались, потому что там нечего было красть. Никто не докучал мне своей компанией – все остальные предпочитали собираться в других местах. Ром прогонял их тоску и согревал куда лучше, чем распятия.

Однажды я забрался в церковь и тщетно пытался уснуть на жесткой скамье. Некоторое время я прислушивался к странным звукам, доносившимся, как мне показалось, из часовни. Они наводили на мысль о птице, попавшей в ловушку и отчаянно бьющей крыльями. О летучих мышах. И о кораблях…