Денис Лапицкий - Двое в ночи

Он машинально сорвал незрелый колос, растер в ладонях, забросил в рот молодые зерна.

Вот он и дома…

Перемахнул через невысокую ограду, ветром пронесся между грядок, распахнул никогда не запиравшуюся внешнюю дверь, двумя шагами пересек сени… и остановился. Из-за двери доносилось металлическое постукивание, скрип песка, иногда плескалась вода – похоже, мама чистила чугунок. Он поправил воротничок, натянул сапоги, пригладил волосы и только потом осторожно постучался.

В комнате сразу стало тихо. Потом послышались торопливые шаги.

– Кто там?

Он сглотнул горячий шершавый комок. В горле мгновенно пересохло, словно туда сыпанули сухой дорожной пыли.

– Мама… это я…

Голос был хриплым, чужим.

За дверью послышался придушенный вскрик – так бывает, когда человек прикрывает себе рот ладонью, испугавшись чего-то.

– Мама… открой, это я!

Шорох – словно она оседает на пол.

– Мама? Это я, твой сын!

Короткое позвякивание – она берется за щеколду, и вдруг отдергивает пальцы, словно обжегшись.

– Сын? – слышится из-за двери. – Мой сын погиб…

– Нет, мама, я не умер! – хрипит он, превозмогая боль в горле. – Я живой, я вернулся…

– Похоронка пришла месяц назад, почтальон прочитала – сказала, сын погиб смертью храбрых…

– Да нет же! – вскрикивает он, и закашливается – в едва зажившем горле дерет, словно наждаком. – Это ошибка, ошибка, мама! Я твой сын, я вернулся! Открой же!

Он дергает дверь – и тут же на нее наваливаются изнутри.

– Уйди! – стонет мать. – Ты не мой сын, мой сын погиб… Ты нечистый – и если я впущу тебя, душа моего сына никогда не обретет покоя!

Он замирает, потрясенный.

– Мама…, – дрожащие губы слушаются с трудом.

– О, Аллах, всемилостивейший и милосердный, – быстро шепчет она за дверью, – ты забрал у меня сына, и тебе больше нечего у меня забрать… Так дай же ему покой…

Он лихорадочно соображает.

– Сейчас я подойду к окну – ты посмотришь, и увидишь, что это я! – наконец находит он решение.

– Не-е-ет! – слышно, как она бросается к окну, задергивая старенькие шторы, что-то грохочет, катясь по полу – возможно, тот самый чугунок, что она начищала. – Что тебе стоит принять облик моего сыночка? Молю, оставь меня!

Она бессильно плачет, подвывая.

– О, Аллах, за что мне такие муки? Я все потеряла, я осталась одна, мне незачем жить – забери мою душу, но не губи душу моего сына!

– Нет, мама, нет! – хрипит он, ударяя кулаком в дверь. – Это же я!

Он сползает по двери, кривя рот в беззвучном плаче, скребя пальцами неподатливое дерево.

Мама вновь бросается к двери.

– Сыночек, милый мой, ненаглядный, кровинка моя, – слышится сквозь рыдания, – если это и в самом деле ты – подожди до утра, подожди, пока не пропоют петухи, пока не взойдет солнце…

– Мама…

– Подожди до утра, – горячо шепчет она, заливаясь слезами, – пусть я буду всю жизнь перед тобой виноватая, пусть ты больше никогда не назовешь меня матерью, за то, что я не узнала тебя, за то, что я не поверила тебе – но только подожди, подожди…

Он молчит, он кивает, словно она может видеть его через толстые доски.

– Хорошо, мама, я подожду… Только ты не плачь, пожалуйста…

Он садится, прислоняясь спиной к двери – не зная, что она сейчас сидит точно также, и что странный торопливый перестук, который безотчетно ловит его обострившийся до предела слух – это биение ее сердца, сердца самого родного ему человека, женщины, давшей ему жизнь…

Медленно ползут минуты. Пахнет пылью и старой соломой. Слышно, как под полом тихонечко шуршат мышки. Серебристый луч лунного света, пробивающийся через щель над внешней дверью, медленно ползет по стене, отблескивает на кривом лезвии лежащего на скамье серпа… Прямо возле двери стоит небольшая кадушка с водой, на крышке лежит потемневший деревянный ковшик. Кадушку и ковшик много лет назад, незадолго до своей смерти, сделал его отец – сделал для него, для любимого сына, и поставил в сенях, чтобы он мог напиться воды, не забегая домой. Ему не было тогда и десяти лет, но он хорошо помнит, как причитали женщины, и как мать, глядя куда-то вдаль, поверх людских голов, стояла рядом с телом отца, которого свела в могилу болезнь, как дрожали слезинки в темных глазах, как загрубевшие руки мяли платок… Тогда он подошел к ней и прижался так сильно, как только мог прижаться маленький мальчик, и под плотно стиснутыми веками было горячо, и сердце колотилось в горле…

Зачерпнув ковшиком воды, он сделал несколько глотков.