Грэхэм Мастертон - Дьяволы дня 'Д'

Отец Энтон, – сказал я насколько мог мягче. – Это все из средневековья. Я имею в виду, я пытаюсь сказать, что у нас здесь какое-то зло, но оно современное.

Отец Энтон печально улыбнулся.

– Зло, monsieur , не бывает современным. Оно может быть только вечным.

– Но что произойдет, если мы имеем здесь древнего демона?

– Ну, – сказал священник, – давайте сперва послушаем пленку. Потом, может быть, мы сумеем составить мнение, кому или чему принадлежит этот голос. Может быть, это сам Вельзевул, который пришел, чтобы поразвлечься.

Я перемотал кассету, нажал кнопку «пуск» и положил магнитофон на стол. Послышалось потрескивание; потом металлический звон, когда я положил магнитофон на башню; потом недолгая тишина, прерываемая лаем далекой собаки. Чтобы лучше слышать, отец Энтон наклонился вперед и согнул локатором руку возле самого уха.

– Вы понимаете, то, что вы слышали, – большая редкость, – сказал он мне. – Я видел раньше дагерротипы и фотографии подобных проявлений, но магнитофоные записи – никогда.

Шипела и шуршала пленка, а потом тот леденящий, шепчущий голос произнес:

– Ты знаешь, что можешь мне помочь.

Отец Энтон напрягся и уставился на меня с нескрываемым трепетом.

Голос говорил:

– Ты говоришь, как добрый человек. Добрый и справедливый. Ты можешь открыть эту тюрьму. Ты можешь позволить мне присоединиться к моим братьям. Ты говоришь, как добрый и справедливый человек.

Отец Энтон собрался что-то сказать, но я приложил палец к губам, предупреждая, что еще не все.

Голос продолжал:

– Ты знаешь, что можешь мне помочь. Ты и тот священник. Посмотри на него! Неужели этому священнику нечего скрывать? Неужели этот священник не прячет под своей святой рясой какой-нибудь тайной похоти?

Я с удивлением уставился на магнитофон.

– Он не говорил этого. Он же этого не говорил.

Отец Энтон побледнел.

– Что это значит? – спросил он дрожащим голосом. – Что он говорит?

– Отец, отец, – шептал магнитофон. – Конечно же ты помнишь теплое лето 1928 года. Так давно, отец, – но так ясно. День, когда ты овладел маленькой Матильдой, на реке, в своей лодке. Конечно же ты помнишь это.

Отец Энтон резко вскочил на ноги, словно старинная заводная игрушка; его табак рассыпался по ковру. Он смотрел на магнитофон, как будто это был сам дьявол. От напряженного дыхания грудная клетка его высоко поднималась, говорить он смог с трудом.

– Тот день был безгрешным! – выдохнул он. – Сама невинность! Как ты смел! Как ты смел предположить, что там было что-то еще! Ты! Демон! Cochon! Vos mains sont sales avec le sang des innocents! [24] Свинья! Твои руки в крови невинных! (фр.)

Я протянул руку и схватил священника за рукав. Он пытался от меня отмахнуться, но я сжал его еще крепче и сказал:

– Отец, это только трюк. Ради бога.

Отец Энтон посмотрел на меня блеклыми глазами.

– Трюк? Я не понимаю.

– Отец, должно быть так. Это всего лишь запись. Это просто какой-то трюк.

Старик нервно опустил глаза на магнитофон, который все еще мерно наматывал пленку.

– Это не может быть трюком, – сказал он сиплым голосом. – Как магнитофон может сам по себе грубить? Это невозможно.

– Вы сами это слышали, – сказал я. – Должно быть, это так.

Я был так же ошарашен, как и он, но не хотел этого показывать. Я почувствовал, что в тот момент я начал признавать всю эту сверхъестественность, что в тот момент я начал верить в то, что это происходило на самом деле, что я запутывался в чем-то странном и не поддающемся контролю. Это было так, словно ты стоишь на пороге зеркальной комнаты и борешься с соблазном войти внутрь и узнать, что это за искривленные фигуры там, в темноте.

Я нажал кнопку «стоп». Темная комната наполнилась тишиной.

– Сядьте, отец Энтон, – попросил я. – Теперь давайте прокрутим ленту снова, и мы поймем, насколько много здесь обмана.

– Это работа Сатаны, – произнес старый священник. – У меня нет сомнений. Это работа самого дьявола.

Я нежно усадил его назад в кресло и поднял ему табакерку. Он сидел, побледневший и напряженный; пленка перемоталась на начало и я снова нажал «пуск».

Пленка потрескивала и шипела, а мы возбужденно ждали. Мы снова слышали, как магнитофон кладется на башню, лай собаки. Потом снова заговорил этот голос, и на этот раз он казался еще более холодным и злым. Он звучал так, словно доносился из горла какого-то хриплого гермафродита, какой-то бесстыдной твари, которая радуется боли и наслаждается отвратительными поступками.