Лис Арден - Повелители сновидений

— Что со мною, друг мой?.. — тихо спросил птицу трубадур.

Какие слова разобрал он в клекоте сокола? Отчего вспыхнули его бледно-смуглые щеки?

— Нет… это невозможно. — Гильем покачал головой.

Сокол насмешливо наклонил голову, и, не дожидаясь позволения, улетел.

Весенние праздники вот уже неделя, как закончились. Пора было уезжать. Гости были веселы и довольны, хозяева — щедры… чего же еще? Чего еще может желать бродяга, избравший своей судьбой песню и дорогу? Промучавшись несколько дней, Гильем, наконец, решился объявить сеньору Монсегюра о своем уходе.

— Нам воистину печально слышать ваши слова, друг мой, — совершенно искренне сказал Рожер. — Мы привыкли к вам… и будем тосковать без ваших песен. И хотя я понимаю, что нельзя запереть в клетке вольный ветер и грех подрезать крылья птице, но все же прошу вас — останьтесь, Гильем… Агнес, душа моя…

Рожер обернулся к жене, ища ее поддержки. Она подняла глаза от вышивки.

— Останьтесь… — и улыбнулась.

Гильем поклонился, едва не теряя сознание, но все же сумел вымолвить слова самого почтительного согласия.

Каждое утро, просыпаясь, он проклинал эти слова, каждый вечер, засыпая, благословлял их. Его тоска стала совершенно невыносимой, когда рыцарь Рожер покинул свой замок, призванный кем-то из совершенных, как звали катары своих пастырей, защитить их от незваных гостей с севера. Не спасали ни песни, ни вино.

Быть рядом с нею, знать — вот протяни руку и под пальцами твоими заскользит шелк ее рукава… И почтительно склонять голову в учтивом поклоне. И вежливо улыбаться из-под низко опущенного капюшона. И терпеть нежную, невыносимую боль. Несколько раз трубадур решался уехать — некуртуазно, постыдно трусливо, недостойно… и каждый раз он поворачивал обратно.

Однажды ночью, почти обезумев от тоски, Гильем забылся тяжким, душным сном… и пришел в себя где-то в саду, на склоне горы. Не успев проснуться, он, недоумевая и почти испугавшись, вернулся к себе. В другой раз сон отпустил его в одном из замковых коридоров. Гильем не знал, что и думать: сны его были свободны и от давних кошмаров, и от привычных мирных видений. Он смутно помнил невнятное ощущение полета и клубящуюся перед глазами мглу. Ему казалось, что он словно возвращается куда-то, где никогда в жизни не был, но был еще прежде жизни, прежде рождения…

… Он открыл глаза. Ничего не различая во тьме, вытянул руку, и пальцы уткнулись в тяжелую гладкую ткань. За ней смутно белела постель. Обмирая, он прислушался — ничего… только ровное, спокойное дыхание спящей. Шаг, еще один…

Она лежит на спине, подложив под голову согнутую в локте правую руку. Гильем подходит ближе, садится на край, едва дыша. Он осторожно прикасается кончиками пальцев к рассыпанным по подушке светлым, мягким волосам, тихо гладит их. Спящая Агнес тихо вздыхает во сне, сжатые пальцы левой руки раскрываются, словно тонкие белые цветочные лепестки. Гильем, не отдавая себе отчета в том, что он делает, наклоняется и целует приоткрытые сонные губы.

— Кто ты? — женщина открывает глаза.

— Я люблю тебя… — выдыхает в ответ трубадур.

— Ты? Меня? — она приподнимается, садится на постели. Ни тени испуга в ее голосе…

Господи! Как больно… как сладко… Гильем закрывает глаза, склоняет голову… и губы его выпускают на волю имя, чей вкус они почти позабыли…

— Тибор.

— Да. — она прикасается пальцами к его обезображенной щеке. — Да. Ты все-таки узнал меня… Гильем.

Он, словно незрячий, протягивает руку и пальцы его запутываются в прохладе светлых волос. Ее дыхание согревает его губы.

— Ты простил меня?

— Кто я такой, чтобы прощать тебе? — трубадур страдальчески усмехается. — Никто не вправе винить женщину…

Он опускается на колени и целует ее ноги, узкие босые ступни. Легкая рука гладит его волосы.

— Ты не забыл меня?

— Скорее я забуду себя. Без тебя нет и меня… — трубадур поднимает голову и впервые смотрит в глаза Агнес не поверх серебряных перьев.

— Ты… любишь меня?

— Я люблю тебя.

…Свет полной луны просачивается сквозь неплотно закрытые ставни и оставляет на коже Агнес влажные, светящиеся полосы. Гильему кажется, что сердце его, подобно полночной кувшинке, покачивается на волнах ее дыхания. Он целует ее сомкнутые веки, успокаивая бьющийся под ними взгляд. Целует губы, открывающиеся ему доверием и нежностью. В ее прикосновениях нет того, чего он боялся — вкуса молока… снисходительности материнства… Она принимает его объятия, ища в них наслаждения и защиты.