Александра Сашнева - Тайные знаки

Парни заржали.

— Это что?! — удивилась Катька. — Это петь?!

— Да нет! Перемотай! Там дальше.

Дальше была экстэзюшная дунцалка с длинными энергичными беками и сексуальным шепотом на переднем плане.

— Давай! — сказала Катька и протянула руку за кассетой. — Попробую. Денег-то дадут или за пожрать?

— Полтинник за выход. Баксами. Нормально. Дорога, кормежка и гостиница за счет фирмы. У вас двадцать концертов. Тысяча зеленью. Дикие деньги. Вернешься — снимешь квартиру. Или там за кого-нибудь выйдешь. Все шансы в твоих руках.

— Хорошо. Ну ладно. Я пойду! — Катька повернулась к будущим партнерам. — Пока, сладкие!

— Завтра в три на репу! Сюда! — сказал на прощание Кабан.

Из офиса Стрельцова направилась в студию, записала там с муками песню «Маменька», главным козырем которой был припев, сдриснутый нагло с песни «Валенки, валенки». И, хотя звуковик скривил от записи лицо, Катька на припев сильно надеялась. И собиралась понести сидюк на «Русское радио».

На следующий день группу действительно собрали. Солиста не было. Пришли косматый гитарист и басист — толстый и мрачный дядька. Пришел клавишник.

— Ну что? Начнем? — сказал Митя и ткнул широко расставленными пальцами в клаву.

— А остальные? — спросила Катька.

— А зачем нам остальные? — поморщился Митяй и включил барабанный сэмпл. — Вот и все! Погнали!

Часа три он терзал Катьку, Леху-гитариста и басиста, имени которого Стрельцова так и не запомнила.

Под конец репы приехал Бамбук с танцорами и незнакомым мальчиком в распахнутой меховой шубке, под которой был белоснежный дырчатый джемперок на голое тело. Это оказался стилист Юлик. Бамбук предложил прогнать отрепетированные треки еще пару раз, протанцевал их вместе с танцорами, Юлик все это терпеливо пронаблюдал, потом они всем кагалом свинтили.

Прошло несколько дней.

Ничего особенного не происходило, да и не могло произойти. Что может случиться, когда целыми днями стоишь, склонившись над холстом и — вдыхая испарения разбавителя, дым табака и запах ветра из окна — наваливаешь килограммы краски, пласты краски, в экстатическом танце расплескиваешь цвет, создавая суть и сияние. Хотя на холсте все — сияние. Все — иллюзия или ключ к иллюзии, или окно, через которое можно уйти в и н о й мир. Иногда иллюзия того, что ты можешь уйти в эту иллюзию так же мучительно сильна, как иллюзия того, что ты можешь взять некий предмет из сна — стоит только покрепче сжать руку.

Чтобы верно замесить пространтсво этого и н о г о мира, следует правильно расфокусировать глаза, чтобы все время находиться в неком состоянии, пограничном сну. Быть в сознании, не упуская ни на секунду сладостной умиротворенности этого сна, тянуть этот сон точно карамель, мелодию или нить Ариадны. И перестать быть существенным в этом привычном мире, где варят кофе, покупают билеты и делят имущество. И начать существовать в и н о м мире.

Марго вытерла тыльной стороны ладони лоб и, откинувшись, сощурилась.

Некое ощущение сообщило ей о том, что часть работы — увертюра, что ли — завершена и требует перерыва. Марго встала с колен — это был ее странный способ работать маслом (но что делать — на станке или этюднике, как это полагалось по технологии — ничего не получалось). Город за окном превратился в картинку Питера Брейгеля старшего. Он стал плоским и иллюзорным. Марго повернулась внутрь комнаты. Ее обрадовало и одновременно расстроило то, что никакой разницы между реальностью окна и реальностью начатых холстов она не нашла.

Если сказать, что манера письма Коши была натуралистична и фотографична, то это было бы неправдой — Марго смело отступала от данной ей зрительными рецепторами информации. Натура была скорее поводом и способом передать состояния или впечатления от натуры. Или являлись импровизациями по поводу натуры. Это не был аналитический подход в духе Сезана или Пикассо. Если бы продолжить традицию, то ближе всего Кошиной творческой концепции оказался бы Гоген, Ван Гог и Кандинский. Страсть, пренебрежение пропорциями в пользу впечатлений. Цвет — выражение внутреннего, но не внешнего.

И все-таки мир за окном и мир на холстах были равны в этот момент. Равенство его заключалось в равном эффекте от созерцания того и другого.

Только теперь Марго вспомнила, что еще не завтракала, не умывалась и вообще стоит в майке и в трусах, а на коленке у нее пятно синей «ФЦ», которую не так-то просто отмыть.