Клайв Баркер - Эвервилль

Когда слезы иссякли, он вернулся на место трагедии. Там уже успели побывать звери, и мертвые стали неузнаваемы ми. Он был благодарен за это: теперь он не видел любимых лиц. Все они — лишь мясо для вечно голодного мира.

Он поднялся по склону и нашел расселину между двумя скалами наверху — ту, где некогда пылала дверь, ведущая к берегам Субстанции. Конечно, ее уже нет, проход снова закрылся. Ной не ждал, что она откроется — ни в скором времени, ни вообще когда-либо. Ибо те, кто знал о церемонии, находились здесь, по эту сторону прохода, и они были мертвы.

Посвященный по имени Филигри, который открыл про ход (а вдруг он участвовал в заговоре?), сумел избегнуть участи погибших. Но поскольку открытие двери считалось преступлением и каралось рабством и заточением, он, скорее всего, после трагедии бежал на Эфемериды, залег на дно и будет прятаться до тех пор, пока не закончится расследование.

Однако там, где еще недавно зиял проход между Космом и Метакосмом, Ной заметил у самой земли легкое мерцание. Он присел на корточки и присмотрелся. Похоже, про ход захлопнулся не до конца. Осталась узкая щель в четыре-пять дюймов шириной. Ной коснулся ее, и она затрепетала, словно готовая захлопнуться. Он осторожно лег животом на землю, приникнув взором к щели.

Он увидел полоску берега и море, но без кораблей. На верное, капитаны поняли, что случилась беда, и увели суда в какую-нибудь гавань, где подсчитали выручку и припугнули команду, чтобы никто не проболтался.

Все погибло.

Ной поднялся, посмотрел на затянутое тяжелыми снежными тучами небо. Что теперь? Должен ли он теперь спуститься с горы и отправиться в, мир Сапас Умана?* (* От sapas humana — человеческая тварь (исп.).) Зачем? Их мир — мир обмана и вымысла. Что ждет его там, кроме унижений и разочарований? Лучше он останется здесь, где можно вдыхать воздух Субстанции и смотреть, как движется свет на ее берегах. Он найдет способ защитить ату щель, похожую на язычок пламени, и не дать ей исчезнуть. Он будет ждать, ждать и молиться, чтобы однажды кто-нибудь прошел по берегу моря снов и заметил ее. Тогда Ной расскажет свою печальную историю и попросит найти Посвященного, который откроет проход. И Ной вернется в свой мир. По крайней мере, таков его план. Ной знал, что шансы ничтожно малы. Они выбрали этот берег именно потому, что обычно на нем никого не бывает, и вряд ли завтра сюда при едет толпа отдыхающих. Но терпение дается легко, когда ничего больше не остается, а Ною больше ничего не оста лось. Он будет ждать, а в ожидании станет называть звезды этого нового неба именами умерших, чтобы говорить с ни ми, и время пролетит незаметно.

Все шло своим чередом, и вскоре вниз смотреть стало интереснее, чем вверх, потому что в долину под тенью высокой вершины пришли люди. Ной видел, что жизнь у них трудна и обыденна, но тем внимательнее приглядывался к ней. Зрение у него было таким острым, что со своей площадки возле двух скал он различал цвет глаз женщин. Тогда в долине по явилось много женщин, и все были крепкие, стройные, а некоторые даже красивые. А мужчины поняли, что этот кусок земли не хуже прочих годится для жизни, и построили там дома. Они стали ухаживать за женщинами, потом женились и обзавелись детьми.

И через некоторое время там вырос и стал процветать гордый маленький городок под названием Эвервилль.

«Прости меня, Эвервилль».

Завещание было написано выцветшими коричневыми чернилами на бумаге цвета нестиранной простыни, но за шестнадцать лет работы поверенным Эрвину доводилось иметь дело и с менее отчетливыми письменами. Например, Эвелин Моррис написала свои последние распоряжения («Усыпите моих собак и похороните их рядом со мной») йодом на абажуре настольной лампы, стоявшей возле ее смертного одра, а Дуайт Хэнсон дополнение к завещанию нацарапал на полях книги об утиной охоте.

Эрвин где-то вычитал, что в Орегоне процент инакомыслящих на душу населения выше, чем в любом другом штате. Больше активистов, сторонников теории плоской земли, приверженцев выживания — и все они счастливы жить за три тысячи миль от правительства. В глуши, в штате, где и плотность населения невысокая, они строили и продолжа ют строить собственную жизнь, не похожую ни на чью другую. И есть ли лучший способ выразить свою индивидуальность, чем в последнем слове, обращенном к миру?

Тем не менее завещание, которое сейчас читал Эрвин, можно было отнести к самым ярким образчикам местной оригинальности. Оно представляло собой даже не завещание, а скорее исповедь. Эта исповедь пролежала в ящике стола около тридцати лет, с марта 1965 года. А написал ее некий Лайл Макферсон, чье имущество, движимое и недвижимое, на момент смерти оказалось настолько ничтожным, что никто не удосужился поинтересоваться, кому оно отойдет. Может быть, так и случилось, а может быть, единственный сын Лайла по имени Фрэнк (он недавно скоропостижно скончался, отчего завещание и попало к Эрвину) нашел его, прочел и предпочел спрятать подальше. Почему Фрэнк не уничтожил бумагу, известно лишь ему одному. Возможно, в по таенных глубинах души Макферсон-младший испытывал некую извращенную гордость за отца и тешил себя мыслью, что когда-нибудь предаст сей документ огласке.