Мария Барышева - И любовь их и ненависть их…

Она затянулась и выдохнула дым.

— Я нашла этот дневник вчера. Убирала на антресолях и нашла и вначале даже не поняла, что это. Села и перечитала. Я читала сейчас, в двадцать два года, записи тринадцатилетней девчонки, и мне хотелось реветь. Только сейчас я вдруг поняла, как далеко осталось детство. Все, чем мы тогда жили, все, что нас тогда волновало, казалось теперь таким смешным и незначительным, но как же захотелось вернуться обратно, к этому незначительному и смешному. Как захотелось забыть о грязи, что пришлось пережить за эти долгие девять лет, сбросить с себя весь цинизм и самозащитное высокомерие и снова стать взбалмошной, влюбленной в кого-то восьмиклассницей, бегающей по крышам и темным дворам в компании таких же взбалмошных и влюбленных, еще не знающих, что их ждет впереди. Я думаю, хоть раз в жизни каждый человек скучает по своему детству.

— Только не я! — вставила Лена. — В детстве я была жутко толстой.

— И глупой! — добавила Ира.

— А ну, заткнитесь! — приказала Наташа и взяла себе бублик. — Давай дальше, Марин.

— Когда мне исполнилось пятнадцать, родители разменяли квартиру, чтобы забрать к себе тетю Свету, двоюродную сестру мамы. Она попала в аварию и с тех пор плохо ходила — одной ей было не управиться. Звучит ужасно, но тогда я даже была рада этой аварии, потому что появилась причина для переезда и перехода в другую школу — вашу. А до этого я жила в старом районе, где много деревьев и дома пятиэтажные. Это очень уютный район, тихий и сонный, с огородиками и палисадничками, с беседками, заплетенными вьющейся розой. Цветы… да, всюду были цветы, и каждую осень жгли огромные кучи опавших листьев…

Как я уже сказала, мне было тринадцать и столько же было Людке Омельченко, Аньке Дъячук, Леше Хомякову, Юльке Нагаевой, Кире Золотницкой, Шурику Каберу и Витьке Томченко. Только Женьке Шутикову было четырнадцать. Запоминайте, как их звали. Я говорю «звали», потому что не все они дожили до своего двадцатилетия.

Она закинула голову и залпом выпила свое пиво. Закашлялась и налила еще. Девушки, посерьезневшие, внимательно смотрели на нее блестящими глазами.

— Тринадцать — это восхитительный возраст. Сейчас-то, конечно, пятилетняя малышня уже может ругаться почище любого мичмана, смотреть порнуху, курить и глазеть на женские ножки, но тогда все было по-другому. Тогда, в тринадцать, мы только начинали познавать взрослую жизнь. Тогда мы только учились целоваться, таскали у родителей деньги на жвачку и кассеты и выкуривали свои первые сигареты в овраге за школой и в подъездах, а чаще всего на крыше, но о крыше я потом расскажу особо. Мы ходили на дискотеки и плясали под «Браво», Мадонну, «КLF» и доктора Элбана и восторгались ламбадой. Шурик первым в нашей параллели отрастил хвостик и вдел в ухо серьгу, а Кира, чей папа ходил в загранку, надела шикарные колготки-сеточку. Мы бегали на видик в общагу строительного техникума неподалеку и мы всегда держались друг друга. В общем, мы были обычными, стандартными детьми того времени. В меру плохими, в меру хорошими. Но вот Лера… Лера Пухлик была совсем другой.

Наверняка почти в каждом классе есть такие дети, как Лера. Дети-парии. Дети, которые всегда одни. Дети, которых никто не любит. Дети, которых презирают, которых дразнят, над которыми всегда смеются. И которых травят. Как зайца. Вот так. Лера была зайцем, а наш класс был стаей.

Говорят, все дети милые существа. Чушь собачья! Дети могут быть чертовски жестоки, когда собираются в стаи, как это делали мы. Может, дети и милы поодиночке, но в стаях — нет, никогда! Порой дети могут причинить гораздо большее зло, чем взрослые, потому что для них нет границ и они живут только настоящим. Они не знают, что такое ответственность. И, еще раз повторю, они чертовски эгоистичны. Сейчас, когда я оглядываюсь назад и вижу ее, прижатую к стене у какого-нибудь кабинета хохочущей и кривляющейся толпой одноклассников, мне стыдно. Мне было стыдно и тогда, когда я оставалась наедине с собой, но когда я снова оказывалась в стае, мне было наплевать, и я вместе со всеми выкрикивала оскорбления и смеялась.

Я до сих пор легко могу восстановить ее облик. Я была бы рада забыть его, особенно глаза с выражением тупой боли и отчаяния, но это невозможно. Она была невысокой и, несмотря на свою смешную фамилию, очень худой. Все лицо в веснушках, а на волосы больно смотреть — такие они были рыжие. Она всегда затягивала их в хвост — всегда, другой прически я у нее не видела. Передний зуб у нее был искусственный — год назад его выбило резко открывшейся дверью туалета, когда Анька, разозлившись на что-то, распахнула ее ударом ноги.