Сергей Демченко - Люди из ниоткуда. Книга 2. Там, где мы

Я тупо уставился в его подбородок:

— Ты что, в веру удариться решил перед смертью?!

Он неопределённо пожал плечами:

— Нет, не то чтобы… Просто подумалось как-то: а зачем это всё здесь, если там, — он ткнул стаканом в потолок, — всё, всем и на всё будет пох..? Если простят, дадут чистые шелковые панталоны, зубную щётку, и если даже поселят с видом на конопляное поле, а вдалеке будет синеть вечно ласковый океан? И девочек будет — чистых, свежих и девственных — хоть на всех женись разом… Что ж это за рай такой, если в него вдруг примут даже таких, как мы, коли перед прыжком туда… покаемся, что ли?

— Ну, ты загнул, чума… Там таких, как ты и я, не примут даже в сушёном виде, в виде экспоната устрашения сомневающихся… Нам с тобою и туда, и к рогатым дорога точно заказана, так что расслабься. И спокойно пей. Нам именно здесь должно быть хорошо. Сколько отпущено…

— Ну, а почему нам тогда здесь с тобою так тесно? — Он устало откинулся на спинку стула, вертя в руках стакан…

…Мы не были пьяны. Отучены. Лёгкая эйфория «расслабухи» на пять минут — это всё, что наш разум мог себе позволить в этой жизни… После этого спиртное в нас можно было вливать галлонами, безо всяких последствий. Исключая тошноту и головную боль.

Я потянулся к нашей импровизированной «столешнице», не говоря ни слова, и аккуратно поставил на неё посуду. Свой стакан Вилле, перевернув зачем-то вверх дном и потерев его пальцами, со вздохом зашвырнул куда-то за невысокую перегородку, разделяющую пультовую на два отсека.

— Понимаешь, ты для меня всегда значил слишком многое, Гюрза… Я не любил и не слушал так родного отца, как тебя. Ты был моим кумиром. Богом, если хочешь. Но ты предал моё щенячье доверие. Там, в песках…

Мне хотелось дослушать его. Просто выслушать, обдумать все варианты возможных ответов. Но Тайфун настойчиво смотрел в мою сторону, ожидая моих… возражений, оправданий, наездов? Не знаю. И я просто сказал:

— Ты начал превращаться в урода. И я уже тогда понимал, что этим ты изо всех сил тянешься до моего уровня. Ведь так? Чтобы стать не хуже, хотя бы не хуже меня…

Он поднял руки к лицу, яростно потёр ими глаза и щёки, выдохнул резко и решительно:

— Да, дьявол тебя забери. Ты снова прав. Ты — это мой вечный стыд, вечный вызов. Своего рода позор. Что бы я ни делал, как ни… кувыркался и не кидался из стороны в сторону, — ты всегда и всё знал, умел, понимал и делал на одну, на две ступени лучше.

— А ты сам можешь сказать, для чего тебе так обязательно, просто кровь из носу, было нужно переплюнуть меня? — Если есть на свете вопрос, способный загнать его в тупик, это вопрос о его собственном отношении к самому себе.

— Сказать?! Я не могу даже об этом думать… Так, общие намётки…

Я приготовился слушать длинную историю жизни и боли человека, которого на деле почти и не знал. Ни чем он жил внутри себя самого, ни откуда, из каких глубин подсознания черпал он мотивы собственных поступков и выведенных для себя самого правил…

Но вместо этого услышал лишь…

— СТРАХ, Гюрза. Я всю свою сознательную жизнь боялся показаться перед тобою бездарем, ничтожеством. А потому вовсю «лихачил». Скорее, для того, чтобы ты услышал обо мне. Именно ты. — Вилле загадочно хмыкнул, словно понимая глупость и необоснованность собственных надежд. — И всё это время, тем не менее, боялся. Нет, не тех, кого оставил в земле. С теми я обходился играючи. Как и ты. Я… Боялся тебя. Да! Даже не тебя, а твоих мрачных казематов. Подземелий твоей души. И вот ирония, — ты сидишь передо мною уже в моём подземелье, пьёшь со мною из одной бутылки…, и я наконец-таки не боюсь тебя больше, Гюрза. — Трудно понять, — бросает ли он этим вызов, или просто констатирует долгожданный факт.

— …Видимо, лишь сознание твоей столь досадной и печальной для меня беспомощности перед собственной скорой смертью примиряет меня и с твоим превосходством, и с моими остывающими страхами…

Поверь, мне будет искренне и неподдельно жаль, если тебя вдруг не станет…

…Он умолк.

Что я мог сказать ему? Какие слова можно найти для собственного ученика, которому ты много лет подряд отдавал не желаемые им частицы тепла, граммы души и импульсы собственного сердца, а вырывал из себя и вбивал с остервенением садиста в неокрепшее сознание кривые кровавые гвозди…

Он — конечный, уродливый плод моего жестокого торжества над миром.

Плоть для моего разума, носящая его самые низменные страсти и пороки, почитаемые мною за истинную Справедливость…