Джозеф Ле Фаню - Страница истории одного семейства из графства Тирон

Как и было объявлено, сестра и мистер Кэрью приехали в Дублин, куда отец послал за ними карету, чтобы они могли отправиться в Эштаун-Хаус в любой день и час, когда пожелают.

Мой отец и мистер Кэрью условились, что, как только будет выбран день отъезда, тот уведомит о сем письмом. Отец позаботился о том, чтобы два последних перегона они проделали на наших собственных лошадях, быстрых и надежных, в отличие от почтовых, которые в ту пору обыкновенно вызывали одни нарекания. Им предстояло покрыть за время путешествия не менее девяноста миль за два дня, с остановкой на ночлег, и большую часть пути — за второй день.

В воскресенье мы получили письмо, где говорилось, что они выедут из Дублина в понедельник и надеются прибыть в Эштаун во вторник к вечеру.

Настал вторник, вечер подходил к концу, а кареты все не было; сгустилась тьма, а мы все ждали гостей, но тщетно.

Время шло, пробило полночь; стояла совершенная, ничем не нарушаемая тишина, ни один лист не шелохнулся, поэтому любой звук, тем более стук колес, донесся бы издалека. Его-то я дожидалась с замирающим сердцем.

Однако мой отец неукоснительно придерживался обыкновения запирать дом с наступлением ночи, и, когда закрыли ставни, я уже не могла разглядеть из окна подъездную аллею, как мне хотелось. Прошел почти час после полуночи, и мы уже отчаялись дождаться их ночью, как вдруг мне почудилось, будто я различаю стук колес, но столь отдаленный и слабый, что вначале я не могла поручиться за истинность своих ощущений. Стук все приближался, делался громче и отчетливее, потом на мгновение затих.

Вот раздался пронзительный скрип ржавых петель — это распахнулись ворота, выходившие на подъездную аллею, — вот снова послышался быстрый стук колес…

— Это они! — воскликнула я, словно очнувшись ото сна. — Карета катится по аллее!

Какое-то мгновение мы все стояли, затаив дыхание, и прислушивались. Карета с грохотом понеслась дальше, как ураган, кучер щелкал кнутом, колеса громко стучали, и вот уже карета, дребезжа и подпрыгивая, катится по мощенному неровным булыжником двору. Тут уже и собаки разразились дружным и яростным приветственным лаем.

Мы бросились в холл и тут услышали, как во дворе с особым, ни с чем не сравнимым лязганьем опустили подножку кареты, как вслед за ним раздались приглушенный шум голосов и обычная суета, сопровождающая приезд. И вот, распахнув дверь холла, мы высыпали во двор навстречу гостям.

Двор был совершенно пуст; ярко светила луна, в ее лучах необыкновенно отчетливо предстали высокие деревья, омытые полуночной росой, пролегли по земле их длинные призрачные тени, и более ничего.

Мы замерли, в недоумении и страхе оглядываясь по сторонам, точно только что проснувшись. По двору, рыча и подозрительно обнюхивая землю, бродили мгновенно притихшие и, судя по всему, явно напуганные псы.

Не в силах понять, что произошло, мы в замешательстве и смятении глядели друг на друга, и полагаю, более мне не довелось видеть столько бледных лиц сразу. Отец приказал осмотреть все вокруг, в надежде отыскать причину таинственного шума, который мы слышали, или хотя бы выяснить, откуда он мог доноситься, но все тщетно, — даже грязь на подъездной аллее оказалась не потревоженной колесами. Мы вернулись в дом, пораженные ужасом, какой мне даже и не описать.

На следующий день от нарочного, скакавшего без отдыха почти всю ночь, мы узнали, что сестры моей нет в живых. Воскресным вечером она легла в постель, чувствуя себя довольно скверно, а в понедельник доктора безусловно признали ее недомогание гнилой горячкой. Час от часу ей становилось хуже, и во вторник, вскоре после полуночи, она скончалась.

Я упоминаю об этом обстоятельстве потому, что оно обросло тысячью самых недостоверных и фантастических слухов, хотя, казалось бы, истину не к чему расцвечивать домыслами, и еще потому, что оно произвело сильное и неискоренимое впечатление на мое душевное состояние, а возможно, и на характер.

На протяжении нескольких лет после описываемых событий, когда боль утраты слегка притупилась, я испытывала такую подавленность и нервозность, чувствовала себя столь жалкой и несчастной, что кажется, и вовсе не жила. За это время у меня развилась привычка избегать всяких сознательных решений и безучастно смиряться с чужой волей, боязнь вызвать хотя бы малейшее недовольство и отвращение к тому, что обыкновенно называют развлечениями. Подобные слабости стали неотъемлемой частью моего нрава, и я даже не думала их искоренить.