Джозеф Ле Фаню: Комната в отеле «Летящий дракон»

Любопытный случай, который я намереваюсь здесь изложить, не единожды упомянут и достаточно подробно описан в превосходном сочинении доктора Гесселиуса о тайных снадобьях Средневековья.

В этом очерке, озаглавленном «Mortis Imago» [2] «Видимость смерти» (лат.) , детальнейшим образом разбирается действие Vinum letiferum, Beatifica, Somnus Angelorum, Hypnus Sagarum, Aqua Thessalliae [3] «Смертоносное вино», «Зелье, дарующее блаженство», «Сон ангела», «Колдуньин сон», «Фессалийская вода» (лат.) и еще двадцати разнообразных настоев и извлечений, хорошо известных ученым мужам еще восемь веков назад; два из них, утверждает автор, известны по сей день — ими, по свидетельству полиции, с удовольствием пользуется воровская братия.

«Mortis Imago», по моим примерным подсчётам, должен занять в собрании трудов доктора Мартина Гесселиуса два тома, девятый и десятый.

Замечу в заключение, что очерк изобилует цитатами из средневековых романов и баллад, из коих наиболее замечательные происходят, как ни странно, из Египта.

Среди множества описанных доктором Гесселиусом случаев я выбрал именно этот, поскольку остальные — ничуть не менее поразительные — теряют свои достоинства вне научного трактата. Этот же, напротив, кажется мне весьма поучительным именно в форме простого рассказа. Его-то я и предлагаю вашему вниманию.

Летом 1815 года, когда случилось со мною все нижеописанное, мне как раз стукнуло двадцать три, и я только что унаследовал весьма значительную сумму в консолях и прочих ценных бумагах. Первое поражение Наполеона распахнуло континентальную Европу пред толпами английских экскурсантов, гонимых в чужие края неутолимой жаждою познания. Меня ненадолго удержали известные «сто дней», но едва гений Веллингтона при Ватерлоо устранил это незначительное препятствие, я также влился в философический поток.

Я ехал на перекладных из Брюсселя в Париж. По всей вероятности, этим самым маршрутом лишь несколько недель назад продвигалась армия союзников; теперь же по дороге тянулась длиннейшая вереница карет и экипажей — впереди и сзади, насколько мог видеть глаз, плыли над землею облачка пыли от их колес. По пути то и дело встречались нам пары или четверки запыленных потных лошадок, которые, отработав, возвращались к своим постоялым дворам. Воистину тяжелые времена настали для этих многострадальных тружениц почтовой службы: казалось, весь свет вознамерился вдруг ехать на перекладных в Париж.

Голова моя так полна была Парижем и сопряженными с ним надеждами, что глядеть на проплывавшие мимо пейзажи у меня не доставало ни терпения, ни любопытства. И все же, полагаю, я нег очень ошибусь, сказав, что милях в четырех от живописного городка, название которого вкупе с более важными пунктами моего путешествия я запамятовал, и примерно часа за два до захода солнца мы поравнялись с потерпевшей крушение каретою.

Сама карета, впрочем, не опрокинулась; однако обе передние лошади упали наземь. Форейторы спешились, двое слуг с видом заправских кучеров суетились рядом. В окне кареты, оказавшейся в столь плачевном положении, мелькнул волан прелестной шляпки и женское плечико. Совершенно очарованный, я решился играть роль доброго самаритянина: остановил лошадей, выпрыгнул из кареты и передал через моего слугу, что рад буду оказать любую необходимую помощь. Дама обернулась, но — увы! — лицо ее скрывала густая черная вуаль, так что я не увидал ничего, кроме узора брюссельских кружев.

Почти в то же мгновение даму в окошке кареты сменил худой старик. Ему, видимо, нездоровилось, так как в столь жаркий день он был до самого носа укутан черным шарфом, скрывавшим всю нижнюю часть лица. Он, впрочем, выпростался на минуту из этого кокона, дабы излить на меня поток истинно французских благодарностей. Одной рукой он оживленно жестикулировал, другою же приподнял шляпу, обнажив под нею черный парик.

Не считая умения боксировать, без которого в те времена не обходился ни один уважающий себя англичанин, я мог бы похвастаться разве что знанием французского; поэтому, смею надеяться, ответ мой прозвучал более или менее грамотно. После наших долгих взаимных поклонов голова старика исчезла, и на ее месте снова появилась прелестная скромная шляпка.

Дама, вероятно, слышала, что к слуге я обращался по-английски, и потому тоже заговорила на моем родном языке. При этом она так восхитительно коверкала английские слова благодарности, а голосок ее был так нежен, что я еще больше возненавидел черную вуаль, скрывавшую от меня предмет моего романтического интереса.