Джойс Оутс: Никто не знает, как меня зовут

Прежде, до рождения Беби весной. Весом всего в пять фунтов одиннадцать унций. Прежде, до «К-сечения», сколько раз она слышала, как они говорили про него по телефону, сообщая друзьям и родственникам. «К-сечение» — она видела его, парящие геометрические фигуры, восьмиугольники, шестиугольники, будто в каком-то архитектурном папочкином журнале, и Беби в одном из них, и его надо было выпилить. Пила, Джессика знала, была особенной, инструментом хирурга. Мамочка хотела «естественных родов», а вместо — «К-сечение», и по вине Беби, но об этом никто ничего не говорил. А ведь на Беби должны были сердиться, не хотеть его, противного, потому что все эти месяцы Джессика была ХОРОШЕЙ, а будущий Беби — ПЛОХИМ. А никто словно бы не замечал, не придавал никакого значения. «Мы поедем на озеро в этом году? Вы еще меня любите?» — Джессика не решалась спрашивать, боясь ответа.

Таким бы этот год, год круглящегося мамочкиного животика, когда Джессика узнала очень много всякого, не зная, откуда она это знает. И чем больше ей не объясняли, тем больше она понимала. Она была серьезной девочкой с хрупкими костями, перламутрово-голубыми глазами и изящным овалом лица, будто у фарфоровой куклы, и у нее была привычка, которую все взрослые не одобряли, привычка грызть ноготь на большом пальце, иногда до крови, или даже просто сосать большой палец, если на нее не смотрели, но самое главное — она умела иногда становиться невидимкой, наблюдать и слушать, и слышать больше того, что говорили. Когда мамочка в ту зиму плохо себя чувствовала, и темные круги у нее под глазами, и ее красивые каштановые волосы свисают безжизненными прядями, зачесанные за уши, и ее дыхание, такое пыхтящее после лестницы, или просто потому, что она прошла через комнату. От талии и выше мамочка все еще была мамочкой, но ниже талии, там, куда Джессике не нравилось смотреть, там нечто, которое они называли будущим Беби, Беби, будущей сестричкой, так безобразно распухло у нее в животике, что он мог вот-вот лопнуть. И мамочка, например, читала Джессике или помогала ей мыться, как вдруг ее поражала боль: Беби сильно брыкал ее, так сильно, что и Джессика это чувствовала, и теплый румянец сбегал с маминых щек, и жаркие слезы наполняли ее глаза. И мамочка торопливо целовала Джессику и уходила. Если папочка был дома, она звала его тем специальным голосом, который означал, что она старается быть спокойной. Папочка говорил:

«Любимая, с тобой все хорошо, ничего не случилось, я уверен, что ничего», и помогал мамочке сесть где-нибудь поудобнее или прилечь, подняв ноги повыше; или вел ее медленно, будто старушку, через прихожую в ванную. Вот почему мамочка там много смеялась, так задыхалась или вдруг начинала плакать. «Уж эти гормоны!» — смеялась она. Или: «Я слишком стара! Мы слишком долго откладывали! Мне почти сорок! Господи Боже, я так хочу этого беби, так хочу!» И папочка был таким ласковым и чуть-чуть пенял ей — он привык ухаживать за мамочкой, когда она бывала в таком настроении. «Ш-ш-ш! Ну к чему эти глупенькие слова? Ты хочешь напугать Джесси, ты хочешь напугать меня?» И даже если Джессика спала у себя в комнате в своей кровати, она все равно слышала, все равно знала, и утром вспоминала так, будто то, что было НАСТОЯЩИМ, вместе с тем было и СНОМ, а у СНА есть тайная сила, которая позволяет тебе знать то, о чем другие не знают, что ты знаешь.

Но Беби родился и получил имя, которое Джессика шептала, но в своем сердце НЕ ГОВОРИЛА.

Беби родился в больнице, выпиленный из «К-сечения», как и было задумано. Джессику привели повидать мамочку и Беби —. И удивление, когда она увидела их двоих такими-такими ВМЕСТЕ, мамочку такой усталой и счастливой, а Беби, прежде НЕЧТО, безобразное вздутие в мамочкином животике, удивление это было хуже удара электрическим током и оно прожгло Джессику, хотя, когда папочка посадил ее к себе на колено рядом с мамочкиной кроватью, и не оставило следа. «Джесси, милая, погляди-ка, кто это тут? Наша Беби, твоя сестричка —, разве она не красавица? Погляди на ее крохотные пальчики, ее глазки, погляди на ее волосики, они такого же цвета, как твои, разве она не красавица?» И глаза Джессики моргнули только раз или два, и она сумела заговорить пересохшими губами, ответить так, как они хотели, чтобы она ответила, точно в школе, когда учительница задавала вопрос, а ее мысли разлетались осколками, будто разбитое зеркало, но она и виду не подала, у нее была такая сила, ведь взрослым, чтобы они тебя любили, надо говорить только то, что они хотят, чтобы ты им сказала.