Фотина Морозова - Беспокойные духи замка Жош-Лещницких

— Творите новую легенду! — ворчал он. — Вот как примется всё население Вильчи, по примеру Волобужа, варить снадобья и творить заклинания, посмотрим, что из этого выйдет…

Укоризненный взор Ядвиги, которую переполняла гордость за талантливое детище, его не остановил. Он даже пожал плечами: разве могут помешать личные связи, когда речь идёт об истине!

— Войтек, — спросил Павел Турчак, робея выдать свою неосведомлённость в искусстве, — а как ты добился, чтобы у тебя на сцене летало это белое?

— Да, в общем, никак… а вы тоже это видели?

— Все видели. Войтек, ты гений!

Войтек не выглядел гением. Его нижняя губа выражала слюняво-деревенское недоумение и, кажется, испуг. Но тут его позвали актёры. Пора готовить выход призрака. Большой выход!

За пятнадцать минут сумерки стали отчётливее. На полдороге между сценой и лестницей дома терзался в круге софитного света Юзеф Жош-Лещницкий, то уступая угрызениям совести, то напоминая себе, что казнил всего-навсего бродячего холопа… Внутри замаскированных травой колонок зародилась заунывная мелодия. Тема призрака. Гнилушечный фосфоресцирующий луч сконцентрировался на сцене…

— Смотри, смотри, вылезает! Да смотри же!

— Я и смотрю!

— Не туда смотришь! Поверни голову!

Кто-то хихикнул, кто-то застонал. Зашумели. Режиссёр явно переборщил: привидений оказалось два. Одно, в луче осветительного прибора, воздевало руки на сцене, и в нём прочитывался актёр, игравший Волобужа, по-другому, чем в первом действии, загримированный. Второго же актёра, незаметно сгустившегося на ступенях лестницы перед закрытой дверью дома, никто раньше не встречал. Он выглядел крошечным сгорбленным стариком и опирался на клюку. Посреди лета одет в кожух мехом наружу. Личико, поросшее снизу кустистой бородой, распахано морщинами. Глаза, нос — всё погребено в этих бороздах, подвижных, щупающих воздух, как руки слепого. Клюкой старикашка не пользовался: при ходьбе не опирался ею на землю. Он и ног-то… ну, в общем, не передвигал.

Как заметили все эти подробности в сумерках, при том, что в сторону дома не было направлено ни одного осветительного прибора? Старик в этом не нуждался. Он светился сам по себе.

Застыл на сцене Волобуж-подделка. Актёр, прикидывавшийся моим предком, опасливо отодвинулся в толпу. Безо всякой надобности: старикашку он ничуть не привлекал. Старикашка летел ко мне. Я сделал шаг назад: больше отступить не смог из-за плотно сгрудившихся людей. Вокруг полыхал сплошной крик, как при стихийных бедствиях. Стремительный дед завис напротив меня — воздушный шар, наполненный звёздно-светящимся гелием. Воняло от него, как от полуразложившегося тела, сквозь которое пропустили электрический ток: сравнение сумасшедшее, но самое точное из всех, которые приходят мне в голову. Я не двигался с места. Он тоже, пока свежее колебание воздуха не вывело его из равновесия. То, рухнув с перил, убегал вдоль фасада дома Ковальский. Когда призрак, будто шаровая молния, оказался перед ним, Ковальский выставил руку ладонью вперёд… Чтобы заслониться или чтобы дотронуться?

— Ты над смертью моей посмеялся. — Голосок у старика был тоненький, без интонаций, словно диктор-недоучка начитывал сообщение о прогнозе погоды, двадцать градусов в тени, ветер слабый до умеренного. Между ним и Ковальским взмыл и растворился в небе столб искр. Отвлечённая их сверканием, публика не уследила, куда пропал старик. На земле, на внезапно освободившемся пятачке, остался лежать, подвернув под себя руку локтем вперёд, директор краеведческого музея.

Тогда все к нему бросились, и первым — я. Расстегнул две верхние пуговицы рубашки, ослабил галстук, поискал биение сердца… Смотрел в немигающие глаза, детский ужас которых не прикрыли даже сумерки.

Над Вильчей воронка, широкой вверх, узкой частью вниз, стремительно возносясь к раструбу широчайшей части, оставленная внизу стартовая площадка перестроенной автобазы, раздражающие попытки оказать помощь тому, что Ковальскому не принадлежит и уже Ковальским не является.

Долго смотрел, пока меня не оттащили.

Дальнейшее составлялось из всеобщей сутолоки и беспорядочных метаний по двору, прекращённых только милицией. Допрос оказался обстоятелен и бесполезен. Оказавшийся на месте врач сосчитал мне пульс и сказал, что моё спокойствие, на самом деле, признак реактивного, как он выразился, состояния. От транквилизаторов я отказался. От всякой другой помощи — тоже. Единственное, набросил себе на плечи куртку Адама Григорчука. Когда вести о том, что произошло — дикие, панические и искажённые — добежали до тихого домика при костёле, Григорчук немедленно рванулся к замку Жош-Лещницких, прихватив распятие, святую воду, тёплую куртку и йод. Куртка ксёндза на меня не налезла, но я накинул её, потому что похолодало и потому что я всё равно отдам куртку, когда мы придём к нему домой. Ксёндз предложил мне своё гостеприимство, и все согласились, что так будет лучше всего, учитывая моё реактивное состояние и то, что милиция всю ночь будет ставить замок вверх дном. Искать улики. Улики чего?