Питер Страуб: Голубая роза. Том 2

– Вы, ух-ух, вы уверены, что хорошо себя чувствуете, сэр?

– В некотором роде, – сказал я и увидел, как он моргнул при виде кровоточащего проема на месте переднего зуба. – Я поскользнулся наверху мраморной лестницы и пересчитал все сорок шесть ступенек, в результате – огромные шишки и синяки, значительная физическая слабость и постоянное ощущение того, что я замерзаю. Но кости целы, поэтому ничего страшного. – Глядя ему через плечо, я увидел четыре изолированные кирпичные башни, поднимающиеся из огромной черной дыры в земле: все, что осталось от Грин-Чимниз. – Есть ли новости о моей жене?

– Боюсь, сэр, что... – Нэш положил руку мне на плечо, и я не смог сдержать вскрик от острой боли. – Простите, сэр. Может быть, вам нужно в больницу? Ваши доктора разрешили вам весь этот долгий путь?

– Зная, как я переживаю о произошедшем, доктора настояли на моей поездке сюда. – Глубоко в черной пещере мужчины в объемных оранжевых космических костюмах и космических шлемах бродили по мокрому пеплу, то и дело роняя нераспознаваемые куски в тяжелые мешки такого же цвета. – Надеюсь, у вас есть для меня новости, Вендалл, – сказал я.

– Плохие новости, сэр, – сказал он. – Гараж сгорел вместе с домом, но мы нашли несколько кусочков, несколько осколков от машины вашей жены. Здесь был неслыханно сильный пожар, сэр, было очень горячо, горячо, и кто бы ни сделал это, он не простой поджигатель.

– Вы нашли обломки автомобиля, – сказал я, – полагаю, вы нашли и следы женщины, которой он принадлежал.

– Мы нашли несколько кусков костей плюс небольшую часть скелета, – сказал он. – Весь этот огромный дом рухнул на нее, сэр. Наши ребята – специалисты в своем деле, и они не надеются найти что-то еще. Поэтому, если ваша жена была единственным человеком в доме...

– Я понимаю, да, я понимаю, – сказал я, стоя на ногах только благодаря опоре на трость. – Как страшно, как ужасно, что все это правда, что наши жизни стоят так мало...

– Сэр, я уверен, что это правда, и я хочу сказать, сэр, что ваша жена была совершенно особенным человеком, который всегда дарил нам всем радость, и надеюсь, вы понимаете, что все мы здесь, как и вы, хотели бы, чтобы все обернулось иначе.

На миг я вообразил, что Вендалл говорит о ее записях. Потом понял, что он пытался выразить удовольствие, которое он и все остальные получали от общения с Маргаритой, и они не в меньшей степени, чем мистер Клабб и мистер Кафф, но в большей, чем я, принимали это за ее истинный характер.

– Ох, Вендалл, – сказал я скорбным голосом, – это невозможно, никогда ничего нельзя исправить.

Он воздержался от похлопывания меня по плечу и отправил меня назад к строгостям образования.

Месяц – четыре недели – тридцать дней – семьсот двадцать часов – сорок три тысячи двести минут – два миллиона пятьсот девяносто две тысячи секунд – провел я под заботой мистера Клабба и мистера Каффа, и я верю, что в конце доказал, что я умеренно, сдержанно, среднеудовлетворительный объект, по причине чего я неумеренно и несдержанно горжусь собой.

– Вы – ничто в сравнении с леди, сэр, – сказал однажды мистер Клабб, увлеченно занимаясь мной, – но никто не может сказать, что вы ничто.

Я, сотни раз отрекшийся от заявления, что они не увидят моих слез, вытер с лица слезы благодарности. Мы прошли через пятнадцать стадий, известных новичку, потом через следующие пять и перешли, с частыми повторениями и возвратами назад, характерными для отстающего ученика, к восьмидесятой ступени художника, чрезвычайно удивленные грациозностью его нововведений. У нас были маленькие солдатики. У нас была зубная нить. Во время каждой из тех сорока трех тысяч двухсот минут, во время всех двух миллионов и почти шестисот тысяч секунд была темная, темная ночь. Мы шли через вечную темноту, и самая темная темнота самой темной ночи платила бесконечностью разнообразия текстур, от холода, скользкой сырости до вельветовой мягкости прыгающего пламени, потому что никто не мог сказать, что я ничто, и это была правда.

Потому что я не был ничем, я постиг Смысл Трагедии.

Каждый вторник и пятницу из этих четырех пасмурных недель мои консультанты и советчики любовно промывали и забинтовывали мне раны, одевали меня в самую теплую одежду (чтобы меня не продуло холодным ветром) и сопровождали в офис, где все считали, что я переживаю постигшее меня горе плюс к нему периодические бытовые травмы.

В первый из этих вторников раскрасневшаяся миссис Рэмпейдж оделила меня утренними газетами, стопкой факсов толщиной в дюйм, двумя дюймами юридических документов и подносом писем официального вида. Газеты описывали пожар и превозносили Маргариту; постепенно все более угрожающие факсы с заявлениями «Картвелла, Мунстера и Стаута», которые собирались уничтожить меня лично и профессионально вследствие моих постоянных отказов возвратить документы и все записи, имеющие отношение к их клиенту; письма, написанные от лица различных юридических фирм, представляющих моих таинственных джентльменов, сожалели об обстоятельствах, в связи с которыми у их клиентов возникло общее желание сменить своего финансиста. Эти юристы также требовали все важные записи, диски и т.д. и т.п. – срочно. Мистер Клабб и мистер Кафф бесчинствовали за ширмой. Я дрожащей рукой подписал документы и попросил миссис Рэмпейдж отослать их «Картвеллу, Мунстеру и Стауту».