Тим Пауэрс - Три дня до небытия

– Почему ты так насторожился, – заговорила она, – когда дядя Беннет, а до этого я упомянули о сломанных часах? – голос ее дрожал, но она продолжала: – Я сказала, что часы на видеомагнитофоне показывают неправильное время, а он что-то говорил о сломавшихся часах, и оба раза у тебя мелькала мысль, что мы имеем в виду нечто другое.

Отец глубоко вздохнул и выдавил из себя смешок.

– Трудно объяснить. Расспроси как-нибудь тетю Мойру, она тоже выросла в этом доме.

Дафна знала, что, если она будет молчать, отец расскажет больше, поэтому стала смотреть вперед через лобовое стекло поверх машин. Здесь, намного восточнее Лос-Анджелеса, не было никаких признаков жилья, только два ряда высоких эвкалиптов вдоль автострады. Параллельно шла южная ветка железной дороги, а дальше, на север, глаз изредка натыкался на фермерские дома у подножия холмов. Горные вершины над ними казались бурыми в летнем смоге.

– Ну, ладно, – заговорил наконец отец. – Грамотейка – она плевала на время. Сама знаешь, как она себя иногда вела – словно все еще была подростком, поэтому и в Вудсток отправилась. Она могла посадить примулы среди лета, а они зацветали как весной; еда у нее иногда сразу остывала, даже взятая прямо со сковородки, а порой оставалась горячей часами – ну, во всяком случае, очень долго. Ее это вовсе не удивляло. Может, она так нас разыгрывала, но нам казалось, что время вокруг нее идет как-то не так.

Большой голубой чартерный автобус без предупредительного сигнала вывернул в их ряд прямо перед носом. Отец ударил по тормозам и раздраженно посигналил. Он не сердился, если его подрезали, пусть даже грубо, главное, чтобы при этом включали поворотники. – Недоумок, – буркнул он.

– Недоумок, – согласилась Дафна.

– Понимаю, звучит это дико, – продолжал отец. – Может, мы, маленькие, все просто придумали.

– Ты это помнишь. Взрослые почти всегда забывают свои детские выдумки.

– Так или иначе, – продолжил рассказывать отец, – сарай Калейдоскоп… однажды мы с Мойрой, когда мне было лет восемь, а ей десять, нашли на одной из его досок вырезанные инициалы, но мы их не вырезали, а потом, через год примерно, заметили, что они пропали – на доске ни царапинки не осталось, а мы к ним так привыкли, что вырезали заново. И, когда отступили на шаг и посмотрели, что получилось, клянусь – наши буквы были в точности как прежние. Не копия, а точь-в-точь такие же, вокруг тех же неровностей на дереве. А еще через год или около того они снова исчезли.

– А сегодня они там были?

– Честно говоря, забыл посмотреть. Точно посмотрел бы, когда ты сказала, что время не то, но тут явился Беннет.

Дафна смотрела на задник голубого автобуса: он разогнался, потом затормозил. Под задним окном огромными буквами было написано «Хеликс».

– Почему вы назвали сарай Калейдоскопом? – спросила она.

– Надо оторваться от этого Феликса, он, по-моему, пьяный, – пробормотал отец. – Понимаешь, иногда там, по углам, на границе поля зрения, вроде бы… шла рябь. И сарай в эти минуты издавал какой-то звук – вроде звона множества деревянных колокольчиков или маракаса. А иногда он на время переставал выглядеть такой развалиной.

Он нажал на тормоза и, включив сигнал перехода в правый ряд, покачал головой.

– Она не перенесла ухода моего отца – в полиции сказали, она была пьяная, когда ее машина вылетела с шоссе, и я ее за это не виню. Не виню за самоубийство – ее довел до этого отец, бросив с двумя детьми, без копейки денег.

Дафна чувствовала, что отец все так же погружен в воспоминания о своей матери, даже когда он резко сменил тему. Она пыталась ни о чем не думать, но он все равно уловил ее ответную мысль.

– Верно, – кивнул он, – она нас тоже бросила. Но оставила записку для Грамотейки, просила ее взять нас с Мойрой, вырастить, если с ней что-то случится. Видишь, она, по крайней мере, доверила нас свекрови, хоть как-то позаботилась – не то, что он .

Ее отец так редко рассказывал об этом, что она не смогла удержаться и спросила: – Что с ним стало?

– Кажется, он посылал Грамотейке какие-то деньги вскоре после своего ухода. Это было в 1955 году. Так или иначе, она что-то получила. Значит, он должен был знать, где мы, но деньгами все и ограничилось. Сейчас ему под шестьдесят, – хриплый голос отца звучал спокойно. – Он… я бы с ним как-нибудь встретился.

У Дафны голова шла кругом от чужих чувств, и она с трудом расцепила зубы. Гнев был кислым, как уксус, но Дафна знала, что в уксус превращается вино, если слишком надолго его оставить, и знала, даже если отец этого не сознавал, что его гнев – это обескураженная, униженная любовь, взывающая о справедливости.