Энн Райс - Гимн крови

Меня все сильнее одолевала дремота, мозг погружался в сладостное, как у смертных, забытье, унося меня дальше от ужасающего звона при соприкосновении миров, все дальше от великолепия рая.

Прощай, моя бедная, проклятая Патси. Да, но я сделал это поцелуем, и да, ступив в неизвестность, и да, она ушла, разве это не благое дело? Разве я не совершил добро? Разве кто-то будет отрицать, что это добро? Эй, Джуанито, было ли это добрым делом? Было ли добром изгнание Гоблина? Я вновь соскользнул в безопасность ничего не ведающего сна. И меня защищала освещенная золотистым светом комната. Что бы я мог сделать хорошего для Моны и Квинна? Несколько часов спустя я был разбужен звоном часов. Я не мог сообразить, где бы они могли находиться в доме, как они бы могли выглядеть, но мне было, в общем-то, все равно.

Комната оказала на меня целительное благотворное влияние, как будто впитала чистоту и благородство тетушки Куин. Я чувствовал себя обновленным. Маленькие злые клеточки моего тела сделали свою обычную работу. И даже если мне снились кошмары, я их не помнил. Лестат снова был Лестатом. Будто бы кому-то есть до этого дело. Вам есть дело?

Я сел.

За маленьким круглым столом тетушки Куин сидел Джулиан. За этим столиком она принимала пищу, он стоял между кроватью и шкафами. Призрак был в своем шикарном смокинге. Он курил маленькую черную сигарету. Стелла сидела на диване в прелестном белом платьице. Она играла с одной из тряпичных кукол тетушки Куин.

— Bonjour [8] Здравствуй , Лестат, — сказала Стелла. — Вот ты и проснулся, наконец, прекрасный Эндимион.

— Все, что ты делаешь, — сказал по-французски Джулиан, — ты делаешь из собственных эгоистических побуждений. Эти смертные нужны тебе, чтобы они тебя любили. Ты купаешься в их слепом обожании. Ты смакуешь его, как смакуешь кровь. Устал убивать и разрушать?

— В тебе нет никакого смысла, — ответил я. — Как покойнику, тебе бы следовало это понимать. У смерти есть конечная точка. У тебя ее нет. Ты завис в промежутке между мирами. Теперь я знаю твое незавидное положение.

Он стрельнул в меня злобной улыбочкой.

— И в чем же твой презренный план? — спросил он по-французски. — Услать меня в туманный рай, в который ты отправил Патси?

— Хммм… С чего бы я стал печься о спасении твоей души? — спросил я. — К тому же, я уже говорил, что привык к тебе. И я чувствую особую привилегию, что ты удостаиваешь меня тет-а-тет, не важно, откуда ты заявился. К тому же с тобой Стелла, а ей я всегда рад.

— Ах, ты такой милый, — сказала маленькая Стелла. Она подняла куклу в руках. — Ты же знаешь, Душка, что в тебе есть некая неразрешимая загадка.

— Объясни, — сказал я. — Философствующие дети неизменно доставляют мне удовольствие.

— Не будь так уверен, что я способна к философским выкладкам, — одновременно хмурясь и улыбаясь, сказал Стелла.

Она уронила куклу на колени. Подняла, а потом медленно опустила плечи.

— Вот, что я о тебе думаю, Душка. У тебя есть совесть, но нет души, которая бы ее поддерживала. Уникальный случай, должна заметить.

Мое тело затрепетало от мрачного озноба.

— Где моя душа, Стелла? — спросил я.

Мне показалось, что она растерялась, но потом она сказала:

— Запуталась! Угодила в ловушку! Но твоя совесть освободилась от души. Это просто чудо.

Джулиан улыбнулся.

— Мы найдем способ перерезать путы, — сказал он.

— Ах, так ты хочешь спасти мою душу? — спросил я.

— Мне безразлично, куда отправится твоя душа, когда покинет землю, — ответил Джулиан. — Разве я тебе не говорил? Я чувствую материальную оболочку, которая оживает благодаря порочной крови, аппетит, который эту кровь разгоняет, и необъятную гордыню, которая подхлестнула тебя забрать мою племянницу.

— Ты вне себя, — сказал я. — Помни, что с тобой ребенок. Ведь ты преследуешь какую-то цель, когда берешь ее в свидетели. Веди же себя прилично.

Повернулась дверная ручка. Они исчезли. Такие необщительные застенчивые существа.

Кукла упала на диван, а так как у нее не было ни локтей, ни коленей, то выглядела она душераздирающе покинутой, когда уставилась несчастными нарисованными глазами в равнодушное пространство комнаты.

Вошли Квинн и Мона.

Квинн переоделся в узорчатый вязаный свитер и простые слаксы, так как приходилось считаться с охлаждающей мощью кондиционеров. Мона же осталась в своем великолепном черном платье, ее бледное лицо и руки сияли. Теперь одна из камей была закреплена у нее на шее, большая и очень красивая, из белого с голубым сардоникса.