Кодзи Судзуки - Кольцо (другой перевод)

— Я не знаю, что произошло со мной в тот день. Может быть, из-за жары или из-за головной боли, но я был в ужасном состоянии и совсем плохо соображал.

Потом оказалось, что именно тогда подходил к концу инкубационный период оспы, но тогда я, конечно, и понятия не имел, что заболел этой гадостью. К счастью, никто из пациентов санатория не заразился от меня. Даже сейчас при мысли о том, что в то лето по моей вине среди больных туберкулезом в любой момент могла вспыхнуть эпидемия оспы, у меня все обрывается внутри…

День выдался очень жаркий. Я беседовал с только что поступившим в санаторий больным. На рентгеновском снимке, приложенном к его карточке, отчетливо была видна каверна легочной ткани размером с йеновую монету. Я предупредил больного, что, по всей вероятности, он должен будет остаться в санатории как минимум на год, и выписал ему необходимую для освобождения от работы справку.

Закончив прием, я вышел подышать свежим воздухом, не в силах больше сидеть в четырех стенах с чудовищной головной болью. Но прохладный ветерок с гор не облегчил моих страданий. Голова продолжала болеть. Тем не менее, прежде чем возвращаться в свой кабинет, я решил еще немного прогуляться и стал спускаться по каменной лестнице, ведущей от лечебного корпуса в тенистый внутренний дворик, где можно было укрыться от палящего солнца. Именно в этот момент я заметил молодую женщину, сидевшую под деревом невдалеке. Женщина, прислонившись к стволу, смотрела на залив. Ее звали Садако Ямамура, и хотя она не была больна туберкулезом, в последнее время ее часто видели в санатории. Садако была дочерью Хэйхитиро Икумы, бывшего профессора Т***ского университета, который поступил на лечение в санаторий задолго до того, как я начал там работать.

Я запомнил фамилию женщины, как ни странно, потому, что у ее отца была совсем другая фамилия. Весь последний месяц Садако в дни посещений регулярно приезжала в Южный Хаконэ, но во время своих визитов почти не виделась с отцом и предпочитала не обсуждать его состояние с врачами. Было такое впечатление, будто она приезжает в санаторий для того, чтобы полюбоваться прекрасными видами, открывавшимися со здешних гор.

Я улыбнулся, присел рядом с ней и заговорил о здоровье ее отца, но этот разговор был ей не интересен, и она этого нисколько не скрывала. Садако не сомневалась в том, что дни ее отца сочтены. Эта страшная уверенность чувствовалась в каждом ее слове. Она даже предсказала точный день его смерти… лучше любого врачебного прогноза. Сидя рядом с Садако и слушая рассказы о ее жизни и семье, я не заметил, как жестокая головная боль отпустила меня. На ее место пришло лихорадочное возбуждение, я весь горел. Мне показалось, что кровь во мне закипает от внутреннего жара. Неутолимая жажда распирала меня изнутри.

Я украдкой взглянул на лицо Садако и почувствовал то щемящее чувство восхищения, смешанного с недоверием, которое всегда испытываешь, глядя на прекрасных женщин: неужели в нашем мире могут быть такие неземной красоты лица? Я не знаю, существует ли идеальная красота, но доктор Танака — а он, между прочим, старше меня лет на двадцать, если не больше, — говорил, что он за всю свою жизнь не видел женщины красивее Садако Ямамура.

С трудом сохраняя спокойствие, задыхаясь от жары изнутри и снаружи, я положил руку ей на плечо и сказал как ни в чем не бывало:

— Давай пойдем в рощу и продолжим наш разговор в тени.

Садако безмятежно взглянула на меня, согласно кивнула и поднялась с земли. В тот самый миг, когда она оттолкнулась спиной от дерева и, слегка округлив спину, нагнулась вперед, перед тем как встать на ноги, мой взгляд помимо воли скользнул под ее белую блузку, и я на долю секунды увидел миниатюрную, безупречной формы грудь. Тонкая молочная кожа на этой маленькой упругой груди окончательно свела меня с ума. Все перед моими глазами окрасилось в белый молочный цвет, в ушах зазвенело, и я утратил способность мыслить разумно.

Садако будто не обратила внимания на охватившее меня возбуждение. Стоя рядом с деревом, она отряхивала со своей длинной юбки прилипшие травинки. Ее неловкие, но в то же время изящные жесты восхитили меня.

Под ломкий стрекот цикад мы вошли в рощу и принялись бесцельно бродить меж деревьев. Пот струился у меня по спине, я снял рубашку и остался в одной майке. Ноги несли нас все дальше от лечебных корпусов. Наконец, пробравшись сквозь заросли какого-то кустарника, мы попали в небольшую долину. На пологом склоне стоял заброшенный дом. Похоже, он пустовал несколько десятков лет. Дощатые стены полностью прогнили, и было непонятно, каким образом на них все еще держится ветхая крыша. Недалеко от дома мы увидели старый колодец. Садако сразу же подбежала к нему и со словами «ах, как хочется пить» заглянула внутрь, перегнувшись через его выщербленную стенку, хотя уже издалека было понятно, что колодец этот уже много лет как заброшен. Я тоже подошел к колодцу, но вовсе не для того, чтобы заглянуть в него. Единственное место, куда я хотел заглянуть, — это под блузку Садако, чтобы еще раз увидеть ее белую грудь. Опершись локтями о края бетонной стенки и сделав вид, что смотрю вместе с ней в колодец, я наблюдал за тем, как играют тени на ее нежной груди. Из колодца на меня повеяло сырым земляным холодом, но он не смог остудить беснующийся во мне жар. Теперь я думаю, что тогда оспа приглушила все человеческое во мне и мной двигали животные инстинкты. Могу поклясться, что никогда больше — ни до этого случая, ни потом — меня не охватывала такая неудержимая похоть.