Элджернон Блэквуд: Рассказы

— Вижу, ответил Даттон медленно. — Что ж, тогда все нормально, успокоил он слугу, — я не скажу ни слова внизу. Ты не должен бояться. Парень глянул на него с благодарностью и исчез как вспышка, оставив гостя с подозрительным и жутким чувством взирать на уродливые костяные булавки. Он поспешно закончил одеваться и пошел вниз. Он вышел из большой комнаты на цыпочках, перемещаясь изящно и с осторожностью, чтобы не наступить на что-то очень мягкое и крошечное, почти страдающее, подобное бабочке со сломанным крылом. И из углов комнаты, он определенно чувствовал, кое-кто наблюдал за его движениями.

Испытание обедом прошло достаточно хорошо; за ним последовал также весьма тяжелый вечер. Он нашел возможность пораньше ускользнуть. Маникюрные ножницы снова были на месте. Он читал до полуночи; ничего не случилось. Хозяйка дома поведала ему историю его комнаты, любезно расспрашивая о его удобствах.

— Некоторые люди чувствуют сеюя там потерянными, — сказала она; — я надеюсь, что Вы нашли все, что пожелали, и, соблазненный ее выбором слов — «потерянный» и «найденный» — он почти что поведал историю ирландского парня, гоблин которого следовал за хозяином за море, и «заимствовал маленькие яркие и прекрасные вещи для своего собрания». Но он сдержал слово; он не сказал ничего; с другой стороны, она только подивилась бы. К тому же ему все уже надоели, и желание общаться пропало. Он улыбнулся в душе. Все, что этот гигантский особняк мог дать для его комфорта и развлечения: уродливые костяные булавки, ворующий гоблин и обширная спальня, где почивал мертвый король. На следующий день, в перерывах между теннисом и завтраками "заимствование" продолжалось; вещицы, в которых он нуждался в настоящее время, исчезали. Позже они появлялись. Игнорировать их исчезновение — таков

был рецепт восстановления — неизменно на том самом месте, где он видел свои принадлежности в последний раз. Потерянный объект сверкал где-то рядом, проказливо удерживаемый с одной стороны, готовый вот-вот упасть на ковер, и всегда с шутливым, злостным привкусом невинности, который, и составлял сущность гоблина. Его булавка для воротника была наиболее привлекательной целью; затем шли ножницы и серебряная точилка.

Поезда и автомобили словно сговорились удержать его в воскресенье ночью, но он договорился, что уедет в понедельник прежде других гостей, и пораньше отправился в спальню. Он хотел наблюдать. Даттону было весело, он чувствовал, что установил квази-дружественные отношения с маленьким любителем одалживать. Он мог бы даже увидеть вещь во время ее исчезновения! Он разложил яркие вещи рядком на туалетном столике у кровати, и при чтении хитро следил за изобильной и привлекательной приманкой. Но ничего не случалось. "Это неверный способ", внезапно понял он. "Как я грубо ошибся!" Он тотчас же погасил свет. Сонливость одолевала его.

… На следующий день, конечно, он сказал себе, что это был сон.

Ночь была очень тихой, и через решетчатые окна слабо скользил летний лунный свет. Снаружи листва слегка шелестела на ветру. Ночной туман тянулся с полей, и пушистая сова откликалась откуда-то из рощи. Помещение погрузилось во тьму, но наклонный луч лунного света опустился на туалетный столик и сиял, искушая, на серебряных вещах. "Это — как будто настройка ночной линии", такова была последняя определенная мысль, которую он запомнил — когда смех, последовавший затем, внезапно прекратился, и его нервы напряглись, поддерживая внимание в полной готовности.

Из огромного открытого камина, разинувшего зев в темном конце комнаты, раздался тоненький звук — мягче перышка. Слабое волнение, скрытое, дразнящее, буквально сотрясло воздух. Нежное, изящное порхание будто взбалтывало ночь, и в отяжелевшем мозгу человека, лежавшего на большой кровати с четырьмя стойками, эта картина, как бы издалека, запечатлелась в черном и серебряном — крошечный странствующий рыцарь, пересекающий границы фэйриленда, несущий высшее зло в биении крошечного сердца. Прыгая по большому, толстому ковру, он подобрался к кровати, к туалетному столику, намереваясь заняться смелым грабежом. Даттон лежал неподвижно, как камень, и наблюдал и слушал. Кровь, стучавшая в ушах, немного приглушала звук, но он никогда не пропадал окончательно. Движенье мышиного хвоста или кошачьих усов могло бы быть чуть нежнее этого звука, более осторожного, осмотрительного, аккуратного, едва ли не вдвое ловкого. И все же человек в кровати, так тяжело дышавший, прекрасно слышал этот звук. Он приближался, он был все ближе и ближе, о, такой изящный и чуткий, звук смелого набега крошечного авантюриста из другого мира. Он стремительно промчался мимо кровати. С легкимим порханием, восхитительным, почти музыкальным, нечто поднялось в воздухе рядом с лицом человека и вступило в поток лунного света на туалетном столике. В этот момент что-то заслонило пришельца; человек забеспокоился и упустил момент; смешение лунного света с отражениями в зеркале, в стакане и в ярких вещицах так или иначе затенили ясное видение. На мгновение Даттон утратил надлежащую точку опоры. Раздался слабый скрежет и такой же слабый щелчок. Он видел, что точилка стояла на самом краю стола. Она как раз исчезала.