Виктор Точинов - Пасть

Образ балерины в сфере, разгрузке и в бронике поневоле заставил Граева (небывалый в последние дни случай!) широко разулыбаться. Саша глянула на него осуждающе — на сцене, по всему судя, назревал трагичный финал…

И не только на сцене.

Домой они вернулись поздно, к полуночи, побродив после спектакля по кабачкам центра города. Придя, Граев выставил на стол пузатую бутылку «Хеннесси» и сказал:

— Выпьем. Друг погиб у меня… Помянуть надо. Свою норму он сегодня уже выпил. И сверх нормы тоже.

Продолжение чревато. Но предстояла операция без наркоза, и Граев решил воспользоваться старым фронтовым способом обезболивания…

Он разлил коньяк по крутобоким бокалам:

— Ну, за упокой души доктора Марина, Василия Петровича… Настоящий мужик был…

И одним махом выпил обжигающе-ароматную жидкость. Она пригубила и осторожно сказала:

— Значит, у тебя есть друзья? Не знала…

Граев долго смотрел цепенеющим взглядом на коньячную этикетку (Саша уже подумала — не ответит), потом разжал губы и сказал:

— Были когда-то… Теперь все меньше… Можно сказать, почти и не осталось…

И снова налил полный бокал.

Ну вот, Граев, вот ты и напился… Ну давай, делай что должен, раз не в силах сделать это трезвым… Режь по живому.

Под аккомпанемент стоящего в ушах гула мысли катились тяжело и медлительно, как валуны по дну бурной реки, — но, странное дело, были достаточно вразумительными. Или Саша оттягивала на себя часть грозящего захлестнуть Граева черного потока? Что-то такое, как подозревал Граев, она, несомненно, умел а делать… Он шумно выдохнул и сказал, медленно выговаривая слова:

— Тебе надо уйти.

Она молчала, лицо подрагивало, глаза блестели все больше, наполняясь слезами. Он повторил, произнося чуть не по слогам:

— Тебе. Надо. Уйти. Уйти отсюда. Ты всегда спрашиваешь: «Не опасно?» Сейчас со мной не просто опасно. Смертельно опасно. И сколько будет так, я не знаю.

К концу тирады язык стал слушаться Граева лучше, но мысль все равно двигалась с трудом и исключительно по прямой — как ярмарочный акробат идет по туго натянутой проволоке. И, как канатоходцу, шаг в сторону грозил срывом и мучительным падением…

Она отвернулась, смахнула слезы и произнесла, стараясь говорить спокойно, хотя голос предательски подрагивал:

— По-моему, ты не врешь, Граев… Похоже, так все оно и есть… Но если дело в этом…

Впервые она назвала его по фамилии. Рано или поздно все знакомые начинали называть его на «ты» и по фамилии. Граев ответил с несколько преувеличенной алкоголем гордостью:

— А я никогда не вру. Иногда — на работе, для дела. Но это называется дез… информация…

На последнем длинном слове язык его запнулся. Он опрокинул над бокалом подрагивающее бутылочное горлышко — оттуда скатилось несколько последних капель; Граев вздохнул.

— Я никуда не уйду, — сказала она спокойно и твердо. — Я остаюсь с тобой. Почему я должна уходить, если ты остаешься?

Он долго молчал, глядя куда-то мимо нее. В принципе он ожидал такого ответа. Сейчас он сделает гнусность женщине, которая его полюбила — бог весть за что… Сделает очень больно и спасет этим жизнь.

— Почему? — Он повернулся к ней; лицо застыло неподвижной маской, глаза были бешеные — что-то плескалось в них, черное и опасное, поднимаясь все ближе к поверхности. — Почему? Да потому что для того, чтобы шагнуть с человеком под пули, его надо любить. Или хотя бы уважать. Постельные знакомства для таких дел не годятся. Покувыркались — и хватит, других дел навалом. Уходи.

Удивительное дело, но все это прозвучало трезво, словно вся коньячная анестезия Граева в момент улетучилась. Внутри он выл и ненавидел себя.

Она вскочила, выбежала из комнаты. Хлопнула дверь ванной, зашумела струя воды, перекрываемая рыданиями. Граев сидел в той же позе, уставившись в угол, и убеждал себя, что так лучше.

Минут через двадцать она вернулась и тут же, молча и с каменным лицом, несмотря на поздний час, стала собирать вещи.

Я тоже оборотень, понял Граев в приступе внезапного просветления. Я волк, я охотился в лесу, знал вкус крови врага на клыках и до изнеможения любил волчиц лунными ночами. А какая-то сволочь отравила меня, как Колыванова, и я хожу на двух лапах и жду, как избавления, свою серебряную пулю… Ему стало бесконечно легко и радостно от понимания и бесконечно тоскливо от необратимости всего с ним случившегося — но все это было, конечно, лишь пьяным бредом.