Роберт Стайн: Месть ожившего болванчика

Я люблю составлять списки. И если бы я составляла список из пяти тысяч самых моих любимых людей в мире, мой двоюродный братец в него не вошел бы.

Понимаете, о чем я?

Был вечер пятницы, почти время ужина. А я примостилась на краешке кровати в моей новой спальне.

Почему у меня новая спальня?

Потому что мама с папой выкинули меня из моей замечательной комнаты в мансарде, дабы освободить комнату отгадайте для кого? Для Итана, разумеется. Теперь мне приходилось спать в маминой каморке для шитья. И швейная машина так и стояла до сих пор у стены. Так что догадайтесь сами, много места было в моем распоряжении? Ясное дело, не слишком.

Я разговаривала по сотовому с Молли. Молли, наверное, единственный человек, который знает, какая зараза этот Итан. Потому что она имела удовольствие познакомиться с ним. И получила на память две ссадины на коленках.

Кто вообще сказал Итану, что лягать людей — это весело?

Мы с Молли прямо как сестры. Если уж речь зашла о Молли Моллой, не забудьте и меня, Бритни Кросби. Нам обеим по двенадцать лет, живем мы в одном квартале и учимся вместе с третьего класса.

Мы обе любим рисовать и раскрашивать. Нам обеим нравится составлять всевозможные списки. Мы постоянно заканчиваем фразы друг за друга — как будто у нас один разум!

Молли чуть выше меня и спортивнее. У нас обеих медно-рыжие волосы, разве что ее посветлее и более волнистые. И у обеих нас карие глаза.

Я всегда веселая. А Молли нелегко рассмешить.

Думаю, она серьезнее меня потому, что ее родители расстались, и она живет со своим папой. Он много путешествует и вообще слегка не от мира сего. Так что она чувствует себя единственной взрослой в доме.

Очевидно, я много думала об этом.

Как-то раз я составила список своих хороших и дурных качеств. И одним из хороших было то, что я всегда искренне стараюсь понять своих друзей.

— Я не могу сейчас прийти, — говорила я Молли. — Этот паршивец Итан будет здесь с минуты на минуту. Папа отправился на автобусную остановку его встречать.

Молли застонала в телефон.

— Может, тебе повезет. Может, он автобус пропустит. Какого черта он вообще к вам приперся?

— Да предкам его пришлось куда-то уехать, — сказала я. — Он даже пойдет в местную школу. Вроде бы в третий класс.

— Он совершенно больной, — сказала Молли. — Может, тебе следовало бы переселиться куда-нибудь, пока он не съедет.

Я закатила глаза:

— Так мама и согласится!

— Она знает, что ты его ненавидишь, — сказала Молли.

— Мне надо жалеть Итана, потому что у него такая нелегкая жизнь, — сказала я. — Ну, знаешь, родители у него долго болели, не уделяли ему внимания.

На том конце линии Молли, должно быть, покачала головой:

— Да уж. Помню.

Я застонала.

— Так что мама и папа велели мне хорошенько о нем заботиться. Каждые десять минут напоминают, что я должна быть к нему добра.

— Ну здрасьте! — сказала Молли. — А они в курсе, что он всех пинает, когда взрослые не смотрят? Они знают, как он пытался дать тебе подножку, чтобы ты полетела вниз головой с лестницы? Ты рассказывала им, как он скормил тебе сэндвич с дохлыми жуками?

— Он редкий пакостник, но они мне не верят, — сказала я. — В прошлый раз, как Итан у нас гостил, он стал возиться с моим компьютером и стер весь мой доклад. Сказал, что это вышло нечаянно. А потом заржал.

Молли опять застонала.

— Вот гаденыш.

— Молли, ну что же мне делать? — запричитала я. — Он будет жить с нами несколько недель.

Молли с мгновение помолчала. А потом сказала тихо:

— Смирись, Бритни. Твоя жизнь кончена.

— ОЙ! — вскрикнула я, услышав оглушительный треск. Это что, внизу?

Я чуть не выронила телефон.

Неужели Итан уже здесь?

Я бросилась в кухню и обнаружила там маму: склонившись в три погибели, она собирала с пола фарфоровые черепки.

— Поверить не могу, что уронила эту тарелку, — проговорила она, качая головой.

Мама невысока ростом, в ее темно-каштановых волосах белеет седая прядь. Она маленькая, худенькая и буквально кипит энергией. И вообще она симпатичная, разве только очки в темной оправе придают ей вид эдакой профессорши философии. Она постоянно суетится, все у нее из рук валится. И всякий раз она говорит: «Поверить не могу, что я это уронила».

— Может быть, ты нервничаешь из-за Итана, — сказала я, наклоняясь подобрать зазубренный осколок фарфора. — Уж я-то точно нервничаю.

— Эй. — Она ущипнула меня за щеку. Не со зла, конечно, но все же слишком сильно. Я единственная на свете, кого она щипает. Уж не знаю, почему.