Энн Райс - Песнь серафимов

Почти всегда по вечерам «Миссион-инн» была полна счастливых гостей. Невесты фотографировались на расположенных без всякой системы балконах, жизнерадостные семьи прогуливались по террасам, многочисленные рестораны светились огнями, заполненные оживленными компаниями, звуками фортепьяно и поющими голосами, доносились отголоски концерта — наверное, из музыкального салона. Да, здесь царила атмосфера праздника, она захватывала меня и хотя бы на время приносила отдохновение.

Подобно хозяевам этого места, я тоже питал любовь к прекрасному, к чрезмерному, к фантазии, доведенной до божественного абсурда.

Только у меня не было ни надежд, ни мечтаний. Я был лишь посланник — не человек, а воплощенная целеустремленность, «пойди и сделай».

Но снова и снова, бездомный, безымянный, ни о чем не мечтающий, я возвращался в гостиницу «Миссион-инн».

Вы можете подумать, будто меня привлекал тот факт, что это рококо и бессмыслица. Однако гостиница не только была памятником всем миссиям Калифорнии, она еще и задавала архитектурный тон целой части города.

На улице рядом с «Миссион-инн», на столбах фонарей, висели колокола. Общественные здания были построены в том же «миссионерском» духе. Мне нравилась такая сознательная преемственность. Все это придумано, и я тоже придуман. Это такая же подделка, как сам я, прикрывшийся случайной кличкой Лис-Счастливчик.

Мне всегда становилось хорошо, когда я входил в арочную дверь, именуемую кампанарио [1] Campanario — колокольня, звонница (исп.). из-за множества колокольчиков. Мне нравились громадные древесные папоротники и возносящиеся к небу пальмы, изящные стволы которых окутывал мерцающий свет. Мне нравились клумбы с яркими петуниями, разбитые вдоль парадной дорожки.

Каждый раз, совершая паломничество сюда, я проводил много времени в общих залах. Я часто проходил через просторное сумеречное фойе, чтобы навестить белую мраморную статую римского мальчика, вынимающего из ноги занозу. Меня успокаивал полумрак. Я любил смех и веселье больших семейств. Я усаживался в одно из просторных удобных кресел, вдыхая запах пыли, и рассматривал людей. Мне нравилось дружелюбие, которое излучало это место.

Я никогда не упускал возможности зайти на ланч в ресторан «Миссион-инн». Перед ним была изумительная площадь, окруженная кольцом стен с ярусами окошек и закругленными террасами. Я разворачивал «Нью-Йорк таймc» и читал, обедая в тени дюжин перекрывающих друг друга красных зонтов.

Интерьер самого ресторана с невысокими перегородками из ярко-синих плиток, с кремовыми арками, искусно расписанными переплетенными виноградными лозами, был не менее притягателен. На шероховатом потолке изображалось голубое небо с облаками и крошечными птичками в нем. Круглые внутренние двери были отделаны зеркальными панелями, а точно такие же двери, ведущие на площадь, пропускали внутрь солнечный свет. Гомон людских голосов походил на журчанье воды в фонтане. Чудесно.

Я бродил по темным коридорам с узорчатыми пыльными коврами.

Я останавливался в атриуме перед часовней Святого Франциска, и мой взгляд скользил по причудливо украшенной дверной раме — шедевру из литого бетона в стиле чурригереско. У меня становилось теплее на душе при виде постоянно происходивших в «Миссион-инн» пышных приготовлений к свадьбам: накрытые столы, серебряные блюда, оживленные люди вокруг.

Я поднимался на самую верхнюю веранду и, облокотившись на зеленые железные перила, смотрел вниз, на площадь перед рестораном и на гигантские нюренбергские часы за ней. Я дожидался, пока часы начнут бить, отсчитывая очередную четверть часа. Мне хотелось увидеть, как медленно движутся большие фигуры в алькове под ними.

Часы всегда зачаровывали меня. Убивая кого-нибудь, я останавливал его время. А что делают часы, если не отмеряют время, данное нам для сотворения самих себя, для открытия внутри себя того, о чем мы и не подозревали?

Убивая людей, я вспоминал призрак отца Гамлета, его трагическую жалобу, обращенную к сыну:

Я размышлял об этом каждый раз, когда задумывался о жизни, о смерти и о часах. Я всей душой любил гостиницу «Миссион-инн» — и музыкальный салон, и китайскую гостиную, и любой самый маленький угол или трещину.

Возможно, я обожал вневременность здешних часов и колоколов или искусное и умышленное сочетание предметов разных эпох, способное свести с ума обычного человека.