Андрей Фролов - Яма на дне колодца

Сорванный флюгер в виде кованого рыцаря на коне со свистом рассекает воздух, копьем вонзаясь в газон. Горящие обломки дерева и пластика долетают до прикрытых тентами дорогих машин, в нескольких местах ткань начинает тлеть. С оглушительным звоном лопаются кирпичи, стекла и витражи.

Невесть как выбравшиеся из Особняка, на подъездной дороге лежат двое маленьких людей — дочерна обгорелые, так и не сумевшие потушиться и сбежать. Придавленный балкой неподалеку — мертвый ротвейлер, тоже нашедший выход из устроенной мной западни…

У самого подножия лестницы подъезда стоит Валентин Дмитриевич Чумаков.

Обожженный, как и все, кто спасся из гаража. Почти лишившийся волос, с безвольно свисающей левой рукой, обглоданной почти до кости. Его качает, и он опирается на мраморные перила, чтобы не упасть. Но я вижу — сил сделать еще несколько шагов и хоть чуть-чуть отдалиться от горящего дома у него нет совершенно.

Спускаюсь по скользким ступеням, кашляя и утирая лицо от крови. Старик поворачивается, потрясенно глядя мне в глаза. Он все еще не может поверить в случившееся. Переживший уже не один праздник Перевернутого Солнышка, Валек потерян, раздавлен и опустошен случившейся утратой.

Пытается что-то прошептать, протягивая ко мне окровавленную руку.

Я точно знаю, что это был он. Тот самый бандит, стрелявший в кучу трупов и раненых. Тот самый мужик, проникший в квартиру следом за маленьким мальчиком, вернувшимся из школы. Едва не заставивший того напрудить в штаны. Едва не совершивший страшное, но все же распахнувший дверь в мир страха, боли и недоверия. Из которых этот мальчик в итоге так и не смог выбраться.

Нет, он не подвешивал меня за ребра на крюки. Не продевал проволоку сквозь член, не обливал кислотой и не насиловал, не прижигал сигаретами и не резал на части. Но только потому, что ушел, внезапно передумав. Подчинившись «мозговой известке», внезапно затопившей его разум. И я начинаю думать, что именно они — эти самые белила, смывшие желание убивать, а не переменчивая психопатия в голове ублюдка, спасли меня тогда, в далеком детстве. Спасли, чтобы я попал в Особняк…

— Прощения не существует, помнишь? — говорю Вальку, отталкивая безвольную обглоданную руку и проходя мимо.

Он шатается, пальцы соскальзывают с перил. Мужчина падает на ступени. Я даже не оборачиваюсь. Направляюсь к забору — тому самому месту, где меня изловил Себастиан. Чума что-то хрипит, бормочет, умоляет. Но очень быстро его голос тонет в реве огня — теперь дом охвачен им полностью.

А затем он вдруг взрывается.

Ракетами взмывают в небо газовые баллоны. С костяным перестуком обваливаются каминные трубы, лопается черепица, вылетают уцелевшие стекла, внутрь конструкции рушатся балки. Особняк распирает оранжево-лиловым шаром, и это последнее, что успеваю заметить, — в спину будто пинает великан, и я лечу в темноту…

Не нужно эпитафий.

Уйду так, словно меня никогда и не было на этом свете. Без почестей и ружейных залпов. Если те, кто выжил, попытаются заставить меня кричать, лучше откушу язык. Сейчас я не на такое способен, не к такому готов…

Ворошу холодеющие угли штакетиной.

Через полчаса встанет солнце, превратив их в безжизненные черные комки.

Одежда насквозь пропитана дымом. Он въелся в мои волосы, кожу, налип на слизистую глаз, забился под ногти, застрял меж зубов. Втягиваю противоречивые запахи сгоревшей древесины и ядовитого пластика, кашляю. Пытаюсь разлепить залитое кровью веко, ощупываю разбитую десну и распухшую от пореза щеку.

Сфера отчужденности, хранившая чудовищный дом, улетучивается. Серебристой спиралью вкручивается в дымные столбы, растворяясь. Впитывается в красные булыжники замкового забора. Тает.

Скоро приедут пожарные расчеты. Полиция. Машины «Скорой помощи».

Не хочу расспросов и жалости. А потому надеюсь, что по их прибытии уже буду мертв. Крови я потерял немного. Но ощущаю себя так, что лишь пожелай — и дух покинет бренное тело, провалившись в бездну ада за все, что я сделал этой ночью…

Искупления не случилось.

Перо богини Маат оказалось значительно легче суммы моих грехов, и будущее по-прежнему туманно. Еще час назад, глядя на прожорливый огонь — своего сумасбродного, капризного и жадного ребенка, — я предполагал, что по-настоящему мужской поступок хоть как-то оплатит все недоброе, что я сделал в жизни.

Теперь, глядя на смерть зверя с тысячами багряных плавников, уже не уверен в этом.