Макс Фрай - Одна и та же книга [сборник]

Но я не о том.

Там, на Рейнштейнштрассе, стоял так называемый «дом холостяков», двухэтажный особняк, где устроили общежитие для неженатых офицеров. Дом окружал сад, в саду был пруд. Красные веретенообразные рыбы плавали в этом пруду круглый год; смотреть на них, припав к хладным прутьям ограды, можно было часами. У меня установилась традиция надолго застревать там по дороге из школы и когда посылали в «русский магазин», и вообще при любой возможности.

Так вот, дом, сад, пруд и рыбы есть до сих пор.

Хотя мой папа, с которым мы любили вспоминать наше общее счастливое детство на улице Рейнских Камней (угол улицы Золота Рейна), утверждал, что во дворе Дома холостяков был только пустой пруд, а красных рыб моя буйная фантазия дорисовала, как и многое другое, как вообще почти все.

Выйдешь во двор, а там играют в «гигантские шаги». И надо учиться стоять и ждать задания, а потом делать что сказано, такие правила, если их не выполнять, то никакой игры не получится. И еще надо учиться понимать, что, если ты нравишься водящему, будешь прыгать так далеко, как сумеешь, и ходить «гигантскими шагами», и еще много всякого, а если нет – одна «курочка», два «цыпленка», и привет, плетись у всех в хвосте, как дурак. А когда придет твоя очередь водить, надо учиться давать задания так, чтобы лучший друг Димка не обиделся на всю жизнь до воскресенья, и наоборот, противной Маринке, которая никогда не делится леденцами, чтобы стало ужасно обидно и чтобы она все поняла , вот так-то.

Или выйдешь во двор, а там играют, скажем, в «салочки», и если ты водишь, надо учиться не гоняться за самым быстрым, даже если очень хочется, потому что не догонишь и будешь вечным «салой», позорище. Нужно учиться выбирать самого слабого, самого медлительного и неповоротливого я имею в виду, и гнаться за ним, чтобы поймать наверняка, чтобы выиграть поскорее. Или даже не самого слабого, не вот этого толстого очкарика из пятого подъезда, которого вообще неизвестно почему в игру приняли, а, скажем, второго с конца или даже третьего, чтобы победа выглядела совсем уж красиво, не придерешься.

Впрочем, некоторым при таком раскладе вообще приходится учиться быть толстыми очкариками из пятого подъезда, и эта невеселая наука – почти наука умирать.

И с другими играми та же фигня, честно говоря. И не только с играми.

Я уезжаю, и как же хорошо, что на поезде, в мае никаких самолетов, в мае у нас практически всю дорогу за окном пригородные дома, окутанные белыми и лиловыми облаками – сирень, вишни, яблони, сирень, груши, черемуха, вишни, сирень, яблони, сирень, груши, сирень, сирень.

Люди, которые построили эти дома, посадили кусты и деревья, сами того не ведая, ежегодно вносят щедрый вклад в увеличение массы и объема красоты мира до спасительных размеров.

Я думаю, с точки зрения своих соседей, владельцы этих садов, мягко говоря, несовершенны. Пасут небось коз на чужих участках, ставят машины, где не надо, ломают по пьяному делу чужие заборы, зимой у них снега не допросишься, а если не все вышеперечисленное, то какие-нибудь другие пороки найдутся, соседи – это такие специальные прекрасные люди, у которых всегда находятся пороки, причем максимально обременительные и утомительные для ближних.

Но с точки зрения проезжающих мимо – вот как я, на поезде или на мотороллере каком, – хозяева пригородных садов прекрасны и совершенны, со своей великой миссией по преумножению красоты мира они справляются лучше всех живописцев, вместе взятых, и не от случая к случаю, а изо дня в день.

Очевидно, что позиция проезжающего мимо гораздо выгоднее позиции соседа. И надо бы оставаться проезжающим мимо даже после того, как поезда наши прибудут в пункт Б. Потому что проезжающим мимо принадлежит весь мир (и новые коньки). А остальным – только слово «жопа», сложенное из осколков кривого зеркала, да девочки, дергающие за рукав: пойдем, ну пойдем же!

В детстве мне очень нравилось рисовать; родители почти безропотно снабжали меня альбомами и карандашами. Мои художественные амбиции были велики, таланты же, мягко говоря, сомнительны. Поэтому больше всего мне нравилось изображать некие невнятные каляки-маляки. На вопрос взрослых: «Что это?» – следовал один и тот же ответ: «Чудовище».

Это был вовсе не наивный младенческий лепет, а хорошо продуманная стратегия. Если бы мне взбрело в голову заявить, будто я рисую зайчика, солнышко, принцессу или машинку, взрослые имели бы полное моральное право сказать: «Непохоже». А чудовище – совсем другое дело. Оно может быть какое угодно, никто его не видел (если бы видел – не уцелел бы).