Дафна дю Морье - Монте Верита

Я поглядел на свою одежду — куртку, рубашку, бриджи для горного спорта, толстые носки, туристские ботинки — и вдруг почувствовал ненависть и презрение ко всей этой мрачной амуниции, годной разве что убрать покойника. Я стянул с себя все и, свернув вещи комом, швырнул через плечо вниз, во двор, чтобы поскорее от них избавиться. Я стоял обнаженный под лучами солнца и не испытывал неловкости или же стыда. Меня не заботило, как я выгляжу, мне это было безразлично. Я знал, что хочу покончить со всеми атрибутами мира, в котором до сих пор жил, а моя одежда, мне казалось, как бы символизирует мои прежние сущность и обличье.

Мы поднялись по ступеням до вершины, и теперь перед нами простирался весь мир: на небе не было ни облачка, ни тумана, белые низкие вершины гор растворялись где-то в бесконечности, а далеко внизу, уже вне поля нашего зрения, подернутые дымкой, лежали зеленые и безмолвные долины, и реки, и маленькие спящие города. Оторвав взгляд от мира внизу, я увидел, что пики-близнецы разделяет глубокая расселина, хотя и узкая, но непроходимая, и, глядя вниз отсюда с вершины, я с изумлением, но одновременно и с суеверным трепетом понял, что мои глаза не в состоянии проникнуть в глубину бездны. Стены голубого льда, гладкие и отвесные, без единой выбоины, спускались в бездонную пропасть, навеки скрытую в сердце горы. Солнце, поднимающееся в середине дня для того, чтобы искупать в своих лучах пики Монте Верита, никогда не достает до глубины расселины, как не доходит до нее и свет полной луны; мне вдруг подумалось, что эта расселина между двумя вершинами напоминает по форме чашу, лежащую на раскрытых ладонях.

Кто-то, закутанный с ног до головы в белое, стоял там, на самом краю пропасти. И хотя я не видел лица, так как его скрывал капюшон белого плаща, высокая прямая фигура с откинутой назад головой и простертыми навстречу мне руками заставила бешено забиться мое сердце.

Я знал, что это Анна. Никто, кроме нее, не мог стоять именно так, как она стояла. Я забыл о Викторе, забыл о своей миссии, забыл о времени, о том, где я нахожусь, и обо всем, что случилось за эти прошедшие годы. Помнил я только покой, нисходивший на меня всякий раз в ее присутствии, помнил, как тихий голос говорил мне: «Ведь в конце концов мы оба ищем одно и то же». Я знал, что любил ее всегда, и хотя она встретила Виктора раньше, остановила на нем свой выбор и вышла за него замуж, узы и священная церемония брака никогда ничего не значили для нас. Наши души встретились, соприкоснулись и почувствовали свое родство с первой минуты, когда Виктор познакомил нас в моем клубе, и этот странный необъяснимый союз сердец, ломающий любые барьеры, любые препятствия, навсегда сохранил нашу близость, несмотря на немоту, разлуку и долгие годы, проведенные врозь.

С самого начала я допустил ошибку, позволив ей отправиться одной искать свою гору. Если бы я пошел в поход с ними, с ней и с Виктором, когда они звали меня во время нашей последней встречи в картографическом магазине много лет назад, интуиция подсказала бы мне, что она задумала, и ее околдованность передалась бы и мне. Я не заснул бы крепко в ту ночь в хижине, как заснул Виктор, и пробудился бы на рассвете и ушел с ней, и годы, истраченные впустую, бесплодные и пропащие, были бы нашими общими годами, моими и Анны, и мы прожили бы их здесь, на горной вершине вдали от мира.

Я еще раз поглядел вокруг, взглянул на лица стоящих возле меня людей, и со смутным чувством, с ощущением неутолимого голода, граничащего с болью, я представил себе, что здесь они пережили высочайший экстаз любви, какой познать мне было не дано. Их молчание не было обетом, обрекающим их на жизнь в вечном мраке, это был мирный покой, который снисходит на души на этой вершине и настраивает их на единый лад. Речь не нужна, когда улыбка, взгляд передают сигнал, мысль, и в эту минуту смех, всегда ликующий, вырывается из самой глубины сердца, и никто никогда его не подавляет. Это не был закрытый монашеский орден, мрачный как могила, отрицающий все, что дает сердцу природный инстинкт. Здесь Жизнь была полной, яркой, интенсивной, и жар солнца просачивался в вены и, вливаясь в общий кровоток, становился частью живой плоти; и морозный воздух, мешаясь с прямыми солнечными лучами, очищал тело и легкие, заряжал их энергией и силой — энергией, которую я ощутил, когда пальцы мальчика коснулись моего сердца.

За ничтожно короткое время изменились все ценности, и сам я, совсем недавно взбиравшийся на эту гору в сплошном тумане, полный страха, беспокойства и даже злости, казалось, больше не существовал. У меня была седая голова, возраст перевалил за средний, и в глазах всего человечества, взгляни оно на меня сейчас, я, несомненно, был бы безумцем, посмешищем, да и просто дураком; и я стоял обнаженный со всеми прочими на Монте Верита, воздев руки к солнцу. Оно уже поднялось и теперь ярко сияло и обжигало кожу, от чего было и больно, но и радостно, так как жар проходил через сердце и легкие.