Стивен Кинг - Иерусалим обреченный [= Жребий; Салимов удел; Судьба Салема; Судьба Иерусалима / Salem's Lot]

В уборной воняло мочой и хлоркой. Хорек привалился к стене между двумя писсуарами, и какой-то парень в армейской форме писал приблизительно в двух дюймах от его правого уха.

Крейг валялся там с открытым ртом и выглядел ужасно старым, — старым и раздавленным некой холодной, безразличной, жестокой силой. Бена охватило ощущение своего собственного разложения и упадка — не в первый раз, но потрясающе неожиданно. Жалость, поднявшаяся в горле как блестящая черная вода, относилась не только к Хорьку, но и к нему самому.

— Возьмем его под руки, — предложил Мэтт, — когда этот джентльмен управится с делами.

— Ты бы не мог поторопиться, приятель? — попросил Бен солдата.

Как ни странно, солдат поторопился.

Хорек был тяжел всей тяжестью человека, потерявшего сознание.

«Вот и Хорек», — сказал кто-то в зале, и раздался общий смех.

— Деллу следовало бы не пускать его, — Мэтт тяжело дышал. — Знает же, чем это всегда кончается.

Кое-как они добрались до дверей, потом по деревянным ступенькам спустились на автомобильную стоянку.

— Легче, — проворчал Бен, — не уроните.

Ноги Хорька прыгали по ступенькам, как деревяшки.

— «Ситроен»… там, в последнем ряду.

Воздух похолодел — завтра листья на деревьях станут кровавыми. У Хорька начало клокотать в горле, голова его подергивалась.

— Сможете уложить его, когда приедете? — спросил Мэтт.

— Думаю, да.

— Отлично. Посмотрите, над деревьями видно крышу Марстен Хауза.

Действительно, конек крыши виднелся над массой верхушек сосен, заслоняя звезды.

Голова Хорька привалилась изнутри к стеклу машины, придавая ему какой-то гротескный вид.

— Так в четверг, в одиннадцать?

— Спасибо. И за Хорька спасибо тоже, — Мэтт протянул руку, и Бен пожал ее.

Бен сел в машину и направился к городу. Когда неоновая вывеска Делла исчезла за деревьями, дорога сделалась пустынной и черной. Бен подумал: «На этих дорогах теперь нечисто».

Хорек издал короткий храп, сопровождаемый стоном, и Бен подпрыгнул. «Ситроен» слегка вильнул.

«С какой стати я так подумал?»

Ответа не было.

Он опустил боковое стекло, направив поток холодного воздуха на Хорька, и, к тому времени как «ситроен» подъехал к дверям Евы Миллер, Хорек обрел какое-то смутное полусознание. Бен отволок его, спотыкающегося, через заднюю дверь в кухню, слабо освещенную горящей печкой. Хорек застонал, потом пробормотал хрипло: «Чудесная девчонка, а замужние, они… знаешь…»

От стены отделилась тень и оказалась Евой, огромной, в потрепанном домашнем халате, с тонкой сеткой на волосах. Лицо ее выглядело бледным и призрачным от ночного крема.

— Эд… — проговорила она. — Ох, Эд, ты опять?

Глаза Хорька открылись при звуке ее голоса, и лицо тронула улыбка.

— Опять, опять и опять, — прохрипел он. — Ты-то должна знать, кажется.

— Вы не могли бы отвести его в спальню? — попросила она Бена.

— Конечно, невелик труд.

Он крепче обхватил Хорька и втащил его по лестнице.

Дверь в комнату оказалась открытой. Оказавшись в кровати, Хорек в ту же минуту лишился всяких признаков сознания и погрузился в глубокий сон.

Бен осмотрелся. Комната выглядела чистой, почти стерильной, порядок в ней царил, как в солдатском бараке. Когда Бен принялся за ботинки Хорька, Ева Миллер сказала у него из-за спины:

— Оставьте, мистер Мерс. Идите к себе.

— Но надо же…

— Я раздену его. — Лицо ее было серьезным, исполненным достойной печали. — Я делала это раньше. Много раз.

— Ладно.

— Бен отправился наверх, не оглянувшись. Он медленно разделся, подумал, принимать ли душ, и решил обойтись. Лег, смотрел в потолок и не спал очень долго.

Осень и весна приходили в Джерусалемз Лот внезапно, как тропические рассветы и закаты. Но весна — не лучший сезон в Новой Англии: слишком коротка, слишком неуверенна, слишком склонна без предупреждения превращаться в яростное лето. В апреле случаются дни, которые остаются в памяти дольше, чем ласка жены, чем ощущение беззубого ротика ребенка на соске груди. Но в середине мая солнце встает из утренней дымки авторитарно и властно, и вы знаете, стоя в семь утра на пороге, что роса испарится к восьми, что пыль, поднятая автомобилем, будет висеть в неподвижном воздухе минут пять и что к часу дня у вас на третьем этаже текстильной фабрики будет девяносто пять градусов [3] По Фаренгейту; +35 по Цельсию. и рубашка облепит вас, будто промасленная.