Андрей Сенников - Девять

— Да…

— Ещё один травмирующий фактор…

Попугай что-то проскрежетал и беспокойно затоптался на жёрдочке…

— Собственно, — продолжал врач, коротко глянув на клетку. — Всё это может свидетельствовать и о развитии невроза…

Он вдруг замолчал, нервно помешал в чашке, бормоча: «Упаковщик». Ужасная история, хотя, в общем, клиническая картина ясна… да…

— Что? — Горохов едва ли не кричал.

Врач подпрыгнул на стуле, чай расплескался, несколько жёлтых пятен украсили безукоризненный халат…

— Ох, ну что же вы!?

— Извините, — пролепетал Горохов.

Шемелинский отнёс чашку на чайный столик, слил из блюдца в раковину и тщательно протёр всё салфеткой, не позабыв и о донышках. Переоделся в свежий халат у шкафа и только после этого вернулся к беседе.

— Так о чём бишь мы? — он лучезарно улыбался.

— «Упаковщик». Вы говорили, что-то о клинической картине… и откуда вы, собственно…

— Простите, Альберт Васильевич, — прервал Горохова врач. — Я не могу это обсуждать. Скажу лишь, что давал определённого рода консультации работникам розыска при составлении психологического портрета подозреваемого, его образа действий. А потом, это я несколько категорично высказался — «ясна». В нашей области утверждать что-либо определённое стоит, лишь имея под рукой объект. М-да. Так что, в каком-то смысле, вас продержали в СИЗО так долго не без моей помощи. В общем, рассматривайте наш разговор, как мои личные извинения в том числе…

— То есть?

— Так я ведь далеко не каждого, обратившегося к нам за помощью, принимаю лично, — в улыбке психиатра проскользнуло что-то живое, от лукавства. — Да, да. Я вас знаю. Меня познакомили и с заключением врача института судебной психиатрии, который с вами беседовал… там. Словом, вы меня заинтересовали…

— Почему?

Шемелинский сцепил ладони на животе, сложив кончики вытянутых указательных и больших пальцев.

— Ваш галлюциноз, — начал он раздумчиво, — Весьма необычен. Он включает слуховые, зрительные и тактильные обманы восприятия в сложных сочетаниях и носит императивный характер… Это я говорю о самоповреждении пальцев… В этом состоянии возможно причинение вреда окружающим. М-да, по правде говоря, я предпочёл бы понаблюдать вас в стационаре… Как вы, нет? Нет… Ну и ладно. Обычно, синдром протекает на протяжении длительного времени без нарушений сознания, проявляясь исключительно яркими, обильными галлюцинациями, но одноплановыми, скажем слуховыми. Знаете, все эти голоса, которые велят что-то делать… Ну, вот. В процессе развития заболевания может возникнуть и обонятельный галлюциноз. У вас, кстати, не было? Никаких запахов не ощущали, неприятных, как правило…

— Нет, — солгал Горохов.

— Это хорошо. — Шемелинский поднялся и пересел за свой стол, в большое кожаное кресло. — Я почему вам так всё это подробно… — он принялся копаться в ящике, шурша бумагами, — Если навязчивые состояния могут быть следствием развития, как невроза, так и шизофрении, то галлюциноз — только шизофрении… Ну, всё прочее мы с вами исключили…

Он похлопал ладонью по медицинской карте Горохова и продолжил:

— Как я говорил, необходимости в госпитализации нет, но кое-какая терапия вам определённо показана. Запускать расстройство ни в коем случае нельзя. Давайте-ка мы с вами попробуем какой-нибудь лёгкий транквилизатор, м-м-м, скажем, «элениум», — Шемелинский принялся чиркать пером в грязно-жёлтом бланке. — Лекарство против страха, хе-хе, у Вайнеров, помните? Хорошо. Ну, и, пожалуй, галоперидол. Вот. Через десять дней жду вас у себя. Возьмём кое-какие анализы, побеседуем…

Горохов с опаской взял в руки рецепт. Почерк у Шемелинского мало чем отличался от загогулин прочих докторов: размашистый и совершенно нечитаемый. Угадывалась только дозировка…

— Мрачновато звучит, — сказал Горохов с нервным смешком.

— Ничего подобного! — Шемелинский перестал улыбаться. — Минимальные дозы, один раз в сутки… Мрачновато звучит, Альберт Васильевич, «распад личности и потеря социальной адаптации». Мне бы не хотелось видеть вас вон там, на улице, ковыряющего лопатой снег.

«Мне бы тоже», — подумал Горохов.

В душном автобусе он забился в угол, глубоко засунув руки в карманы, привалившись головой к стеклу. Город проплывал в окнах, как картинки в балаганном вертепе: грязный, закопчённый, с тротуарами покрытыми ржавчиной песка, чёрными сугробами, плешинами льда и снежного наката на мостовой, полустёртой разметкой пешеходных переходов, пыльными взглядами домов, несуразными плетьми голых карагачей, словно скрюченных артритом, муравьиной сутолокой на остановках. Чужой и незнакомый, не на месте, как увеселительный аттракцион на кладбище, громыхающий металлическими сочленениями, плохо смазанными колёсами и цепями.