Стивен Кинг - Ночная смена (сборник)

Она поперхивается водой, и его это пугает, потому что он еще думает о том, чтобы дать ей таблетки. Он вновь спрашивает, не хочет ли она покурить, и она отвечает:

– Если тебя это не затруднит. А потом тебе лучше уйти. Может, завтра мне станет лучше.

Он вытряхивает сигарету из одной из пачек, лежащих на столике, раскуривает ее. Держит сигарету большим и указательным пальцами правой руки, а она затягивается, обхватив губами фильтр. Затягивается с трудом. Часть дыма улетучивается, не попадая в горло.

– Пришлось прожить шестьдесят лет, чтобы мой сын держал мне сигарету.

– Я не против.

Она затягивается вновь. Так долго не отпускает фильтр, что он переводит взгляд на ее глаза и видит, что они закрылись.

– Мама?

Веки дергаются.

– Джонни?

– Я.

– Давно ты здесь?

– Не очень. Я лучше пойду. Тебе надо поспать.

– Х-р-р-р-р.

Он тушит окурок в пепельнице и выскальзывает из палаты, думая: я хочу поговорить с врачом. Черт подери, я хочу поговорить с врачом, который это сделал.

Входя в кабину лифта, он думает, что слово «врач» становится синонимом слову «человек» после того, как набран определенный профессиональный опыт, словно жестокость врачей – это аксиома, и для них характерна эта отличительная черта человека. Но…

«Я не думаю, что она долго протянет», – говорит он брату этим вечером. Брат живет в Эндовере, в семидесяти милях к западу. В больнице он бывает раз или два в неделю.

– Но боли ее больше не мучают? – спрашивает Кев.

– Она говорит, что у нее все чешется. – Таблетки у него в кармане жакета. Жена спит. Он достает их: таблетки украдены из опустевшего дома матери, в котором когда-то он и брат жили вместе с бабушкой и дедушкой. Продолжая разговор, он крутит и крутит коробочку в руке, словно кроличью лапку.

– Что ж, значит, ей лучше.

Для Кева будущее всегда лучше прошлого, словно жизнь движется к всеобщему раю. В этом младший брат расходился со старшим.

– Она парализована.

– Разве в нынешнем состоянии это имеет для нее значение?

– Разумеется, имеет ! – взорвался он, вспомнив о ногах, которые ему пришлось передвигать под простыней.

– Джон, она умирает.

– Она еще не умерла. – Вот что ужасает его больше всего. Разговор дальше пойдет кругами, накручивая прибыль телефонной компании, но главное сказано. Она еще не умерла. Лежит в палате с больничной биркой на запястье, слушая голоса, долетающие из радиоприемников, движущихся взад-вперед по коридору. И…

она будет адекватно реагировать на ход времени, говорит врач. Крупный мужчина с русой бородой. Рост у него шесть футов четыре дюйма, широченные плечи. Врач тактично увел его в холл, когда она начала засыпать.

– Видите ли, – продолжает врач, – некоторые нарушения двигательной функции неизбежны при такой операции, как кортотомия. Ваша мать начала шевелить левой рукой. Вполне возможно, что через две – четыре недели она обретет контроль и над правой.

– Будет она ходить?

Врач задумчиво смотрит в потолок. Борода приподнимается над рубашкой. Окладистая борода. По какой-то нелепой причине, глядя на бороду, Джонни вспоминает об Олгерноне Суинбурне. Почему, понять невозможно. Этот человек – полная противоположность Суинбурну.

– Осмелюсь предположить, что нет. Слишком многое разрушено.

– То есть до конца жизни она останется прикованной к постели?

– Думаю, это предположение соответствует действительности.

Он начинает восхищаться этим человеком, которого надеялся возненавидеть. Лучше услышать правду, пусть и горькую.

– И сколько она проживет в таком состоянии?

– Трудно сказать (и это тоже правда). Опухоль блокирует одну из почек. Вторая работает нормально. Когда опухоль доберется и до нее, ваша мать уснет.

– Уремическая кома?

– Да, – отвечает врач, голос звучит подозрительно. «Уремия» – специальный, патологоанатомический термин, обычно знакомый только врачам. Но Джонни знает его, потому что его бабушка умерла от того же, только без рака. У нее отказали почки, и она умерла, с внутренностями, плавающими в моче. Джонни первым понял, что на этот раз она умерла, а не заснула с открытым ртом, как свойственно старикам. Две маленькие слезинки выдавились из уголков ее глаз. Старый беззубый рот напоминал ему вычищенный под фаршировку и забытый на кухонной полке помидор. Он с минуту держал у ее рта маленькое зеркало и, поскольку гладкая поверхность не туманилась и не скрывала рот-помидор, позвал мать. Тогда все казалось нормальным, теперь – нет.