Амброз Бирс - Диагноз смерти (сборник)

Впрочем, эта странная скульптура была не вполне совершенна. Десятью дюймами ниже того места, где можно было предполагать колено, корешки раздваивались и далее росли, как попало, что и свойственно растениям. Таким образом, у фигуры этой не хватало левой ступни.

Напрашивался единственный вывод, причем вполне очевидный. Люди наперебой предлагали, что надо делать дальше, и никак не могли прийти к чему-то одному. Дело решил шериф графства, которому закон давал право распоряжаться брошенным имуществом. Он велел положить выкопанное корневище на прежнее место и засыпать землей, что и было сделано.

Со временем выяснилось лишь одно обстоятельство, заслуживающее внимания и упоминания: госпожа Гардинг не появлялась у своих родственников в Айове, они даже не знали, что она собиралась их навестить.

О Роберте Гардинге и членах его семейства так и не поступило никаких известий. Дом его до сих пор сохраняет свою мрачную репутацию, а лоза оправилась, снова укоренилась и разрослась еще больше. Так что какой-нибудь человек, у которого не все в порядке с нервами, может посидеть под ее сенью приятным вечером, когда кузнечики наперебой рассказывают друг другу невесть что, да козодой вдали жалобным криком напоминает, что все в этом мире идет не так, как следовало бы.

В полумиле к северу от гнездилища Джо Данфера, если от Хаттона ехать к Мексиканскому Холму, дорога ныряет в мрачное ущелье. Открывается оно не сразу и как бы нехотя, словно бережет до поры какую-то тайну. Когда мне приходилось проезжать по нему, я непременно оглядывался, надеясь, что пора уже настала и тайна вот-вот мне откроется. Но даже если мне не открывалось ничего особенного – а так оно всегда и бывало, – я все равно не чувствовал разочарования: просто время еще не настало, и этому, конечно же, есть веские причины. А в том, что тайна эта когда-нибудь мне откроется, я был уверен так же, как в существовании Джо Данфера, чью землю это ущелье рассекало.

Мне приходилось слышать, будто Джо собирался выстроить дом в дальнем конце ущелья, но потом передумал и воззиждил свой дом-гермафродит – двуединую помесь жилого дома с забегаловкой – на другом краю своих земель, у дороги. Этим он, наверное, хотел всем показать, как круто он передумал.

Надо сказать, что Джо Данфер, более известный как Джо Виски, был в тех местах персоной заметной. Долговязый тип лет сорока от роду с копной нечесаных волос и мосластыми лапами, кисти которых здорово напоминали связки тюремных ключей. О лице же можно сказать, что оно состояло из одних желваков. Ходил он чуть пригнувшись, и потому казалось, что он готов прыгнуть на каждого и перервать глотку.

Кроме пристрастия, которому он был обязан своим прозвищем, мистер Данфер отличался глубочайшей антипатией к китайцам. Однажды я своими глазами видел, как он буквально взбесился из-за того, что кто-то из его погонщиков позволил измученному жаждой проезжему азиату напиться из лошадиной поилки, что стояла неподалеку от входа в салун. Я тогда осмелился указать Джо, что он ведет себя не по-христиански; он же простыми словами объяснил мне, что насчет китаез в Новом завете нет ни слова, а уходя, пнул своего пса, поскольку собак Спаситель тоже, помнится, любить не завещал.

Через несколько дней я зашел в салун Джо Данфера и обнаружил, что он сидит в одиночестве. В разговоре я осторожно коснулся его антипатии к китайцам, и он, к немалому моему удивлению, на этот раз не стал яриться и ответил вполне спокойно.

– Наши здешние места, – сказал он, – слишком круты для вас, юнцов из восточных штатов. Вам просто невдомек, что тут к чему. Вы треплетесь о разных там свободах для китайских иммигрантов, а сами чилийца от канака отличить не можете. А вот когда приходится драться за свою кость с поганой сворой косоглазых, тут уж не до сюсюканья.

Тут этот долговязый паразит, который, уверен, дня в своей жизни не посвятил честному труду, открыл китайскую табакерку и зацепил понюшку размером с добрую копну. Укрепив таким образом свой дух, он объявил с напором:

– Они же не люди никакие, а просто ненасытная саранча. И скоро – вот сам увидишь – обожрут всю нашу благословенную страну. – Он сунул в нос свой фураж, просморкался и продолжил с истовым воодушевлением: – У меня на ранчо лет пять назад был один китаеза. Ты вот послушай меня, глядишь, и поймешь что-нибудь. Я тогда жил паршиво: лопал без просыху, а на гражданский долг и вовсе плевать хотел. В общем, взял я этого язычника поваром. Но когда я вернулся в лоно Церкви и меня собрались выдвинуть в конгресс штата, глаза-то у меня и открылись. Но что мне с ним, слышь, было делать? Если б я турнул его, он бы нанялся к кому-нибудь еще и там ему, может быть, куда как солоно пришлось бы. Как, слышь, следовало поступить доброму христианину, – правда, совсем еще зеленому, – который всерьез верит, что все люди братья и Божии дети?