Стивен Кинг - Противостояние. Том II

Но я еще никогда не видела его таким веселым и радостным, как сегодня. Он так много улыбался, что мне казалось, его лицо просто треснет! Это он предложил Стю помочь с этой опасной штуковиной — ракетной установкой, и…

Но вот они возвращаются. Закончу потом.

Фрэнни спала крепко и без всяких сновидений, как и все остальные, исключая Гарольда Лодера. Где-то вскоре после полуночи он поднялся, тихонько прошел туда, где лежала Фрэнни, и постоял, глядя на нее сверху вниз. Теперь он не улыбался, хотя улыбка не сходила с его лица в течение целого дня. Временами ему казалось, что от этой улыбки лицо его треснет как раз посередине, и его кипящие мозги выплеснутся наружу. Это могло бы стать облегчением.

Теперь он стоял, глядя на нее и прислушиваясь к стрекоту летних сверчков. «У нас сейчас собачьи дни», — подумал он. Собачьи дни длятся с 25 июля по 28 августа, если верить «Уэбстеру», и называются так, потому что именно в это время собаки чаще всего заболевают бешенством. Он не отрываясь смотрел на сладко спящую Фрэнни. Свитер она свернула и подложила под голову вместо подушки; ее рюкзак лежал рядом с ней.

«У каждой собаки свой день, Фрэнни».

Он опустился на колени, похолодел от треска своих согнувшихся суставов, но никто не шевельнулся. Он расстегнул ее рюкзак, развязал веревку и полез внутрь, осветив содержимое маленьким фонариком. Фрэнни что-то пробормотала во сне, потянулась, и Гарольд затаил дыхание. Он отыскал то, что хотел, на самом дне, под тремя чистыми блузками и карманным дорожным атласом. Блокнот. Он вытащил его, раскрыл на первой странице и осветил фонариком убористый, но очень разборчивый почерк Фрэнни.

6 июля, 1990

«После недолгих уговоров мистер Бейтман согласился поехать с нами…»

Гарольд захлопнул блокнот и заполз с ним в свой спальный мешок. Он чувствовал себя тем маленьким мальчиком, которым был когда-то, мальчиком, у которого было мало друзей (он очень недолго пробыл прелестным малышом — с трех лет превратился в жирное и противное существо, вызывавшее насмешки), но много врагов, мальчика, которого с грехом пополам терпели собственные родители — все их внимание сосредоточилось на Эми, как только она начала свой долгий путь к Мисс Америка/Атлантик-Сити, мальчика, обратившегося за утешением к книгам, мальчика, которого никогда не брали играть в бейсбол и не назначали в других играх ни Джоном Сильвером, ни Тарзаном, ни Филипом Кентом… мальчика, который превращался в этих героев под своим одеялом, не замечая запаха собственного пота, с расширенными от возбуждения глазами освещавшего фонариком книжные страницы; именно этот мальчик заполз теперь в самую глубь своего спальника с дневником Фрэнни и маленьким фонариком.

Когда он навел луч на обложку блокнота, его озарил миг просветления. На одно мгновение часть его рассудка закричала: «Гарольд! Прекрати!» — так громко, что дрожь охватила все его тело от шеи до пят. И он едва не остановился. На какую-то секунду это показалось возможным — остановиться, положить дневник туда, откуда он его взял, отказаться от нее, оставить их в покое, пока не случилось что-то ужасное и непоправимое. На это одно мгновение ему показалось, что он может отказаться от этого горького питья, вылить его из чаши и наполнить ее тем, что предназначалось в этом мире ему. «Оставь это, Гарольд», — просил голос разума, но, наверное, было уже слишком поздно.

В шестнадцать лет он забросил Берроуза, Стивенсона и Роберта Говарда ради других фантазий, которые одновременно и любил, и ненавидел. Он мечтал не о ракетах и пиратах, а о девчонках в шелковых прозрачных пижамах, опускавшихся перед ним на колени на сатиновые подушки, тогда как он, Гарольд Великий, развалившийся голым на своем троне, готовился хлестать их маленькими кожаными плетками и тросточками с серебряными набалдашниками. Это были злые фантазии, в которых в свое время наказанию подвергалась каждая хорошенькая девчонка оганкуитской средней школы. Эти мечты всегда кончались напряжением в паху и семяизвержением, бывшим скорее мучением, чем удовольствием. А потом он засыпал с засыхающей спермой на животе. У каждой собаки свой день.

И теперь он собрал воедино, как полосы бульварной газетенки, те злые фантазии, старые обиды, верные его спутники, которые так никогда и не умерли, чьи зубы так и не затупились, чья злобная сила так и не иссякла.

Он открыл первую страницу, высветил фонариком слова и начал читать.