Елена Гайворонская - Тринадцатый пророк

Мне вовсе не хотелось ни ссориться, ни вступать в дебаты.

– Расскажи о себе, – попросила Магдалин. – Где ты живёшь? Я всегда мечтала путешествовать…

– Там… – Я замялся, не зная, как объять необъятное и выделить главное. – Там дома такие высокие, что за ними не видно солнца. В них живёт очень много людей. Так много, что порой среди людей трудно разглядеть человека, что иногда ощущаешь себя песчинкой на берегу, и хочется кричать, чтобы тебя услышали, но тогда тебя примут за сумасшедшего или пьяного…

– Грустно, – сказала Магдалин. – Наверное, тяжело там жить.

– Нет, привыкаешь. Все так живут. Встречаются, общаются, работают, отдыхают. Дружат, любят, заводят семьи, растят детей. Так же, как и здесь…

Я сказал это и вдруг понял, что это на самом деле так. Если убрать примочки цивилизации, то ничего не изменилось за эти пару тысяч лет. Разве народу прибавилось.

– А чем занимаются твои родители?

– Они умерли.

– Прости.

– Ничего.

– А братья или сёстры у тебя есть?

– Был младший брат, Сашка. Он тоже умер.

– Прости… – прошептала Магдалин, прикрыв рот ладонью, словно боялась, что с губ снова сорвётся неосторожное слово. – Я не хотела…

Я тоже больше не хотел ни жалеть, ни вспоминать.

– Это было очень давно, – сказал я. – Давай, я расскажу тебе что-нибудь повеселее. Например, про зиму. У нас зимой холодно. Гораздо холоднее, чем здесь. У вас бывает снег?

Она покачала головой.

Снег зимой идёт с неба вместо дождя. Белый и пушистый, но холодный. Зачерпнёшь в пригоршню, а он согревается, тает, превращается в воду и стекает между пальцев. Но, когда его много, очень много, он закрывает всю землю, наметает огромные сугробы, и можно в них валяться, как на перине, лепить снежки – такие маленькие комочки – и кидаться друг в друга, скатываться с горок… Это весело!

Я и сам увлёкся, совершенно позабыв, как осточертевает тягучая грязная московская зима, когда ни пройти, ни проехать, и уже в марте не остаётся сил смотреть чёрные, сколотые дворниками глыбы льда, загромоздившие обочины тротуаров, солёные лужи и испорченную обувь. Я рассказывал о хоккее, санях и лыжах, снежных бабах и новогодних ёлках… И даже изобразил попеременно лыжника и конькобежца, похожего на подбитую ворону.

– Как интересно! Вот бы увидеть! – прошептала Магдалин. На её полных вишнёвых губах заиграла мечтательная улыбка, и я вдруг поймал на себе зачарованный взгляд, немного похожий на тот, которым она смотрела на Равви. Я запнулся, осекшись на полуслове. На секунду замерев, гулко ухнуло сердце.

Громкое пьяное многоголосое ржание разнеслось по округе.

Мы поравнялись с кабаком. Из гостеприимно распахнутой двери доносилась музыка, гогот, стук сшибаемой мебели. Кто-то звал некую Ханну и требовал ещё вина. Народ культурно отдыхал. Брякали кружки, кто-то грозился набить морду Мордыхаю, другой громко запел, причём Пётр по сравнению с ним был Лучано Паваротти. В другой момент я и сам был бы не прочь завернуть туда, и даже машинально сунул руку в карман, но не нашёл там ничего интересного.

Я взял Магдалин под локоть и назидательно заметил, что молодой женщине никак не следует ходить одной мимо таких нехороших злачных мест. Магдалин покорно кивнула, но в глубине отливавших тёмным золотом глаз мне почудилась тщательно запрятанная грустная усмешка.

Из кабака вывалился толстяк, обмахиваясь платком. Пахнуло противно-слащавым запахом духов. На нём повисла дородная размалёванная девка, она глупо хихикала.

– Ступай, – отмахнулся толстяк.

Он собрался пристроиться по нужде под раскидистым деревом сбоку от входа, но, завидев нас, замер с глупо раззявленным ртом и тут же радостно оскалился:

– Мария! – заорал он, распахнув жирные объятия, – Я искал тебя, детка! А ты вот, значит, где, в Иерусалим перебралась!

И, проигнорировав моё присутствие, бросился к Магдалин. Она сделала шаг назад, предостерегающе выставила ладонь.

– Понимаю, – возвестил толстяк, сосредоточив на мне мутный взгляд, – и не стану мешать. Скажи, где ты теперь, я приду завтра! – И послал Магдалин воздушный поцелуй обслюнявленной потной ладонью.

Девка просверлила Магдалин недобрым взглядом.

– Пошли отсюда, – сказал я, обходя сладкую парочку. Толстяк попытался ухватить Магдалин за руку, но я оттолкнул его, тот кулем свалился под раскидистое дерево и разразился отборной бранью в наш адрес. В другое время мне было бы чхать на то, что выкрикивает какой-то пьяный недоумок. Но теперь, рядом с оцепеневшей Магдалин, кровь ударила мне в лицо, бешено запульсировала в висках.