(Берхард Борге) Андрэ Бьерке - В убежище (тематическая антология)

— Глупо отваживать друзей от дома. Хелен велела передать, что…

— Послушайте, — они принялись толкать дверь. — Никто не собирается вас тревожить. Скажите только, что у вас все в порядке.

— …мы больше приходить не намерены. И у друзей терпение не беспредельно.

Иона зевнул. В тишине Констанция медленно, осторожно повернулась к столу, взяла булочку, намазанную маслом, и тихонько откусила. Я чуть не расхохоталась, даже закрыла рот руками: Констанция жевала беззвучно, точно понарошку, как кукла, — ужасно смешно.

— Ну и черт с вами, — выругался Джим Кларк. И снова постучал в дверь. — Ну и черт с вами, — повторил он.

— В последний раз прошу вас ответить, — сказал доктор. — Мы знаем, что вы тут, в последний раз прошу вас…

— Ладно, пошли, — оборвал его Джим Кларк. — Нечего надрываться попусту.

— Послушайте, — доктор опять стоял у двери вплотную. — Когда-нибудь вам понадобится помощь. Заболеть может всякий, и вам понадобится помощь. Тогда-то вы не раздумывая…

— Пускай живут, как знают, — сказал Джим Кларк. — Пошли отсюда.

Они двинулись обратно вокруг дома — я услышала шаги; а вдруг обманывают, притворяются, будто уходят, а сами вернутся потихоньку и молча встанут у задней двери, подстерегая нас? Я представила, как Констанция молча жует булочку, а Джим Кларк молча прислушивается за дверью, и по моей спине пробежали мурашки: вдруг это безмолвие воцарилось навеки? Машина у парадных дверей заурчала и уехала, Констанция звякнула вилкой о край тарелки, я облегченно вздохнула и сказала:

— А где сейчас дядя Джулиан, как ты думаешь?

— Там же, — рассеянно отозвалась Констанция. — В городе. Маркиса, — она вдруг взглянула на меня.

— Что?

— Ты извини меня. Я вчера дурно поступила.

Я замерла и похолодела — я вспомнила.

— Я поступила очень, очень дурно. Никогда больше не буду напоминать тебе, отчего они умерли.

— Тогда и сейчас не напоминай. — Я не могла шевельнуться, не могла взять ее за руку.

— Я хотела, чтобы ты забыла. Никогда, никогда не собиралась напоминать тебе об этом. Прости, что так вышло.

— Я положила это в сахар.

— Я знаю. Я сразу поняла.

— Ты же не ешь сахар.

— Не ем.

— Вот я и положила это в сахар.

Констанция вздохнула:

— Маркиса, мы не будем больше говорить об этом. Никогда.

Меня забила дрожь, но Констанция ласково улыбнулась мне — и я очнулась.

— Я люблю тебя, Констанция.

— И я тебя люблю, Маркисонька.

Иона на полу и сидит, и спит — значит, и мы сможем. Вот Констанции надо бы подложить под одеяло листьев и мха, но пачкать пол больше нельзя. Свое одеяло я расстелила в углу возле табуретки — в самом родном месте, а Иона глядел на меня с табуретки. Констанция легла у плиты, ее лицо белело в темноте.

— Тебе удобно? — спросила я, и она рассмеялась:

— Я провела на этой кухне столько времени, а вот на полу лежать не пробовала. Уж так его мыла, так скребла — надеюсь, и пол мне добром отплатит.

— Завтра нарвем салата на огороде.

Жизнь наша потихоньку налаживалась и становилась все счастливей. Проснувшись поутру, я сразу отправлялась в прихожую и проверяла замок на парадных дверях. Мы старались переделать все дела в ранние утренние часы, когда вокруг никого не было. Поначалу-то мы позабыли, что ворота и калитка теперь нараспашку и тропинка снова станет торной, а у дома появятся дети; но однажды утром, подойдя к парадным дверям, я увидела детей через узкое боковое стекло: они играли на площадке перед домом. Возможно, родители послали их разведать дорогу, удостовериться, что и большим кораблям путь открыт; а может, детей так и тянет поиграть везде и всюду; впрочем, возле нашего дома они не очень-то веселились, даже говорили тише обычного. А вдруг они вовсе не играют, а притворяются — раз уж детям положено играть; на самом же деле это лазутчики, а никакие не дети, просто нарядились детьми, да и то кое-как? Я смотрела и находила в них все меньше и меньше детского: двигаются напряженно и на дом не глядят, ни один пока не взглянул, ни разу. Когда же они залезут на веранду и прижмутся к щелкам ставен? Подошла Констанция и заглянула через мое плечо.

— Дети чужаков, — сказала я ей. — У них нет лиц.

— Но есть глаза.

— Представь, что это птички. И нас они не видят. И никогда не увидят, хотя пока не догадываются об этом, и смириться с этим им будет непросто.

— Они теперь повадятся сюда ходить.

— Если бы только они. Но внутрь им не заглянуть. А мне давно пора завтракать.