Саймон Кларк: Ночь триффидов

Мне никогда и в голову не приходило, что я когда-нибудь засяду писать что-то отдаленно напоминающее его книгу. До сих пор мне приходилось составлять лишь сводки погоды, записывать скорость ветра и проводить штурманские вычисления. Делал я это, как правило, на обороте конверта или на бумажных пакетах для сандвичей, украшенных не слишком живописными отпечатками замасленных пальцев.

И вот сейчас я сижу за столом, передо мной — стопка белой бумаги. Я задумчиво постукиваю карандашом по зубам, размышляя о том, как, дьявол их побери, связно изложить все те странные — а порой и кошмарные — приключения, которые мне пришлось пережить после того рокового двадцать восьмого мая Тридцатого года от Гибели цивилизации.

Это был день, когда я проснулся во тьме. День, когда триффиды снова вторглись на наш безопасный прежде остров.

Некоторые считают, что второе пришествие триффидов не случайно совпало с тем временем, когда ночь отказалась уступить место дню. Одни видят в этом руку Дьявола, другие, напротив, — промысл Творца, воздающего людям за их грехи. Я, увы, не в силах пролить свет — прошу прощения за неумышленный каламбур — на эту темную историю. Тем не менее в моей памяти крепко засел один пассаж книги отца, в котором он пытается осмыслить тот факт, что люди ослепли именно тогда, когда бесчисленные орды триффидов вырвались на волю из садов и с ферм. «Совпадения, конечно, происходят постоянно, — писал он, — но люди их просто не всегда замечают…»

Словом, совпадение ли это или промысл Божий, я не знаю, а знаю только, что пытаюсь что-то сочинить, оказавшись совсем не в том мире, в котором вырос и к которому привык.

За стенами завывает ледяной ветер. Крики чаек, похожие на вопли баньши, то и дело напоминают мне о том, что я, несмотря на отсутствие литературного дара, обязан написать эту книгу.

Я старательно запишу все, что со мной случилось.

И начну самого начала…

Детство мое было безоблачным. Я рос среди пологих меловых холмов и зеленых полей острова Уайт. Это небольшое пятнышко плодородной земли стало островом каких-то шесть тысяч лет назад, когда уровень моря поднялся и вода затопила долину, ныне известную как пролив Те-Солент. Со времени своего возникновения остров был убежищем для доисторических охотников и собирателей, римских крестьян, именовавших его Вектис, беглецов саксов. При королеве Виктории Уайт стал излюбленным курортом многих аристократов, включая лорда Теннисона, с присущим великому поэту пафосом заявившего: «…а воздух меловых холмов там стоит больше, чем шесть пенсов пинта!» И вот в наше время остров Уайт стал убежищем для тех, кто смог бежать с Британских островов или Большой земли, как стали называть их сейчас. Я немало удивлен, что запомнил кое-что из уроков истории, которые давным-давно давал мне мистер Пинз-Уилкс. Бедный мистер Пинз-Уилкс делал все, чтобы вложить в меня хотя бы минимум гуманитарных знаний. Думаю, мой старый учитель, уже вкушающий заслуженный покой на небесах, был бы изумлен моими познаниями не меньше, чем его нерадивый ученик. Помню, как он много-много раз возводил в отчаянии к небу свои невидящие глаза, ибо, как это ни печально, моя память удерживала исторические факты столь же надежно, как решето — воду.

Наша семья, состоявшая из меня, папы, мамы и двух малолетних сестриц, занимала большой дом в самом сердце острова Уайт в поселении Арреттон, насчитывающем сорок пять жителей.

Став немного старше, я частенько отправлялся в пестревшие маком поля с целью лучше узнать округу и разыскать наконец Мантун.

Мантуном я назвал рожденный моим воображением давно исчезнувший сказочный город, и эта детская фантазия ставила в тупик моих родителей. В то время, когда дождь или болезнь удерживали меня дома, я брал в свою пухлую ручонку карандаш и рисовал скопления высоких домов, весьма похожих на бамбуковое удилище — такими тонкими и длинными они у меня получались. Когда родители спрашивали, что нарисовал их сынок, я с гордостью отвечал:

— Мантун!

Мое воображение выходило за рамки обычного, и то, что с младых ногтей занимало меня, приводило в недоумение других.

Отец в основном работал дома — в оранжерее или в лаборатории. Он с большим тщанием выращивал и препарировал триффидов, внимательно изучая малейшие особенности их строения. Когда мне было пять или шесть лет, я с интересом наблюдал, как папа смешивает различные питательные вещества, растворяет их в воде и подкармливает растения с помощью лейки. Он поглаживал листья триффидов так, как другие гладят любимую кошку, а иногда даже что-то бормотал, обращаясь к растению, словно к близкому другу. Я очень долго считал, что отец любит триффидов не меньше, чем остальных членов нашей семьи, и мне пришлось испытать сильное потрясение, когда в возрасте восьми лет я узнал, что он изыскивает способы их уничтожения. Еще больше я удивился, когда папа сказал мне, что хочет истребить триффидов не только в нашей оранжерее, но и во всем мире. Поглаживая ладонью свою прекрасную, чуть серебрящуюся шевелюру, он с упоением рассказывал мне о дефолиантах, гормонах роста, средствах, стимулирующих вырождение клеток, ингибиторах опыления, о триффидах-мутантах с нулевой способностью к воспроизводству и еще о чем-то, столь же занимательном. С моей точки зрения, это была полнейшая галиматья!