Сьюзан О'Киф - Чудовище Франкенштейна

Вспомнив дневник отца, я сказал:

— В жизни гораздо больше сказок и крови, нежели в книгах.

Она нашла мою руку и нащупала шрамы там, где кисть соединялась с предплечьем.

— На кладбище вы пытались меня испугать, верно? Чтобы мне расхотелось остаться? — Я стряхнул ее с себя.

— Я не боюсь, Виктор, ни того, кто вы сейчас, ни того, чем вы были раньше.

Словно в доказательство своих слов, она положила голову на закутанное мертвое тело, будто на подушку, и уснула.

11 декабря

Кэм оставил нас на окраине Малвернесса, чтобы незаметно пробраться в город со своим незаконным грузом. Как раз светало. Когда я нашел рыночную площадь, уже наступило утро. Площадь переполняли коробейники, крестьяне, домохозяйки и слуги, которые сговаривались о ценах на пуговицы и кружева, яйца и масло, репу и свеклу. Сгорбившись, я наблюдал за толпой и раздумывал: выпросить или же украсть что-нибудь для Лили? Она, конечно, не станет есть, но пусть уж лучше пища пропадет: главное, чтобы она была, если вдруг Лили попросит.

Она сорвала капюшон с моей головы и обнажила мое лицо.

— Выпрямитесь! Пусть они увидят, кто вы! — свирепо сказала она.

Сначала я решил, что она насмехается надо мной, но не заметил и тени ухмылки на ее губах.

Я стоял посреди рыночной площади, словно раздетый догола. Я не мог прочитать мысли людей, широко открывших глаза и рты. Лили тоже уставилась, будто видела меня впервые. Но то был отнюдь не званый вечер для знати. Тут занимались делом: еда на столе, одежда на плечах, — и через пару минут торговля продолжилась, хотя люди и насторожились.

Уже вечереет, и я пишу это на обочине дороги, с закрытым лицом, хотя здесь никого и нет. Пару минут назад Лили робко подошла ко мне с овсяной лепешкой.

— Вам нужно поесть. — Она предложила мне свой скудный ужин. — Мне она в горло не полезет. Почему это называется «печенье»? — Она сунула лепешку мне в руку. — Так, только детей дразнить.

— Зачем вы открыли мое лицо?

— Сглупила, да? — Она отвернулась, полная раскаяния. — Я все время делаю глупости.

Лили перебежала через дорогу и умчалась в поле. Что за новая хитрость? Она рассчитывала, что я кинусь следом? Мучаясь неизвестностью, я остался на месте.

Только сейчас я понимаю, что в последнем городе я уже не искал места, где бы мог ее оставить.

12 декабря

У меня нет слов, чтобы описать поведение Лили. Вопреки ожиданиям, она стала приятной и кроткой, а не угрюмой или ветреной. Говорит она тихо, касается меня легко, задерживая руку, и стоит так близко, словно хочет наполнить собой каждый мой вздох. Но еще удивительнее, что она огорчается, если я отстраняюсь.

Проще смириться с ее ненавистью, нежели ждать подвоха. Проще знать, что я могу бросить ее в любой момент, нежели гадать, что еще она припасла для меня.

В такие минуты мне кажется, что общество отнеслось ко мне с состраданием, но Уолтон отравил мой разум, и я не сумел или не захотел заметить сочувствия — возможно, никогда его и не замечу. Лучио, отец Грэм, Уинтерборн… люди на рынке, замершие в изумлении, но не напавшие на меня. Да и много лет назад находились те, кто смотрел и не отворачивался.

После разговора с Кэмом я снова и снова мысленно возвращался к той части истории о винодельне, которой не поделился с ним. Речь о сестре Марии Томас.

Сестра Мария Томас была тучной женщиной средних лет, на ее краснощеком лице можно было угадать ослепительную красоту прежней молодости и в то же время обтянутый кожей череп, знак неминуемой смерти. Сестра отличалась острым умом, а на язык была и того острее. Говорила, смеялась и двигалась громче всех, но порой впадала в молчаливое раздумье и не желала из него выходить.

Очнувшись тогда в винодельне, я был не в силах оторвать голову от пола. Монахини застыли на месте. Наконец Мария Томас растормошила тех, что не упали в обморок или не убежали, и отправила их на мессу с поручением: привести аббатису, аббата и брата Матео, который был доктором в мужской и женской общинах.

Тем временем сестра Мария Томас сняла с себя вуаль и накинула ее на меня, а сама осталась в белом апостольнике, плотно облегавшем волосы, лицо и шею. Сестра перебрала мою одежду, откладывая ту, что просохла. При каждом моем движении комната качалась, и монахиня попыталась натянуть на меня штаны. Для меня это было чересчур. Сестра быстро повалила пустую бочку и подкатила ее туда, где я лежал. Меня вырвало, и я сел на пол, дрожа от слабости. Раскрыв глаза, увидел аббата, аббатису и брата Матео, наблюдавших за мной.