Стефан Грабинский - Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра

— Тем не менее, — вполголоса настаивал я, — сегодня ночью, в третьем часу я получил депешу из Верховок.

Воцарилось глухое, напряженное молчание.

— Письмо!

Я вынул из кармана письмо, разорвал конверт: адресовано мне. Йошт писал:

«Ultima Thule, 13 июля

Дорогой Ромек!

Я должен погибнуть — скоро, внезапно. Человек, показавшийся мне сегодняшней ночью в одном из окон лачуги, — я сам. Настал срок исполнить мою миссию, тебя же я выбираю в посредники. Расскажешь людям, засвидетельствуешь истину. Может, тогда поверят, что существует и мир иной… Прощай! Нет! До свидания — до встречи по ту сторону…

Казимеж».

Утомленный беспрерывным хождением по вагонам, охрипший от выкрикивания станций в осенний, влагой набухший воздух, он мог наконец расслабиться на узенькой, обитой клеенкой лавке, радуясь долгожданному роздыху. Нынешний рейс подходил к концу, поезд уже прошел отрезок густо расположенных станций и мчался во весь опор к конечному пункту. Теперь ему больше не придется то и дело срываться с места, сбегать по ступенькам вниз и сорванным голосом объявлять всему свету, что поезд прибыл на станцию такую-то, пересадка туда-то, остановка пять, десять или целых пятнадцать минут.

Он погасил висящий на груди фонарик, поставил его высоко на полку, снял и повесил на крючок шинель.

Суточное дежурство так было забито всяческими делами, что он даже перекусить не успел. Организм требовал своего. Боронь вынул из сумки припасы и занялся едой. Серые выцветшие глаза кондуктора неподвижно уставились в оконное стекло, словно вглядываясь в мир, проносившийся мимо. Стекло подрагивало от неровного хода поезда, но все равно оставалось гладким и черным, не пропускающим сквозь себя ничего.

Боронь оторвал глаза от надоевшей оконной рамы и устремил их в глубь коридора. Взор скользнул по шеренге ведущих в купе дверей, пробежал по ряду окон напротив и угас на скучном плинтусе вагонного коридора.

Управившись с ужином, кондуктор закурил трубку. В служебном помещении, правда, не полагалось, но на этом отрезке пути, в самом конце маршрута, контролера можно не опасаться.

Пахучий дым — табак был отменный, контрабандный — расходился затейливыми завитками. С губ кондуктора сползали гибкие ленты и, сворачиваясь клубами, катились, словно бильярдные шары, по коридору, или же дым выходил плотными сгустками — поднявшись столбом, они петардой разрывались у самого потолка. Кондуктор Боронь знал толк в курении трубки…

Из купе выплеснулась волна смеха: пассажиры, видимо, пребывали в отличном настроении.

Кондуктор угрюмо поджал губы, с презрением процедив:

— Коммивояжеры! Торгашье племя!

Кондуктор Боронь принципиально не терпел пассажиров, их практичность его бесила. Для него железная дорога существовала сама по себе, а вовсе не на потребу пассажирам. Предназначение ее состояло не в перевозке людей с места на место, а в движении как таковом — в преодолении пространства. И остановки делались не для высадки и посадки, а чтобы отмерять проделанную дорогу, их калейдоскопическое мелькание свидетельствовало о победах скорости. Благородную идею движения не должны были мутить ничтожные делишки земных пигмеев, их пошлые торговые сделки и мошеннические аферы.

Посему кондуктор всегда с презрением посматривал на толчею перед дверями вагонов, с иронической гримасой созерцал запыхавшихся дамочек и господ, рвущихся в купе очертя голову, с криками, бранью, а то и с тычками на все стороны — занять место, обогнать других людишек из того же суетливого стада.

— Быдло! — сплевывал он сквозь зубы. — Словно мир обрушится, если какой-то там пан Б. или какая-то пани В. не докатят «вовремя» от Г. до З.

Действительность, однако, решительно не желала признавать его принципов. На каждой станции люди ломились в вагоны все так же назойливо и остервенело и все с теми же корыстными целями. Зато и Боронь мстил им как только мог при любой оказии. О сугубой строгости кондуктора свидетельствовал уже сам вид его вагонов: никогда они не бывали переполненными, никогда не возникало в них пресловутой давки, столько крови портившей его коллегам.

Как он этого добивался, какие употреблял средства для достижения идеала, лишь в мечтах доступного товарищам по работе, неведомо. Но факт остается фактом: даже по праздникам, в пору наибольшей заполненности, вагоны Бороня сохраняли пристойный вид — проходы свободны, в коридорах можно дышать сносным воздухом. Мест дополнительных и стоячих Боронь не признавал. Самоотверженный и ревностный в исполнении служебного долга, он и пассажирам не давал спуску, требуя неукоснительного соблюдения всех предписаний с поистине драконовской суровостью. Не помогали ни уловки, ни льстивые уговоры, ни попытки сунуть «в лапу» — Боронь не продавался. Несколько раз он даже писал жалобы на обидчиков, одного типа отхлестал по щекам, сумев при этом выкрутиться перед начальством. Случалось и так, что где-то на полпути, на глухом полустанке, а то и прямо посреди чистого поля он вежливо, но решительно высаживал из вагона зарвавшегося вояжера.