Андрей Ефремов - Мучин крест

«Как странно, воздух будто посвежел... Ветер? Глядишь, снесет в сторону». Григорий вынул из кармана платок, сунул в жидкую грязь под ногами, быстро прижал к лицу, и тут же все нутро пронзило нестерпимо жаркое пламя.

Подкосились вмиг ослабевшие ноги, упал...

- Где огонь, Гриша? - у кровати стояли не на шутку встревоженные мать с молодой кухаркой Евдокией. - Опять что-то страшное приснилось?

- А? Где я?!

- Дома ты, Гриша. Уже с месяц как дома, сынок.

- Прости, мама... - Григорий, тряхнув чёрными кудрями, откинул одеяло в сторону, сел. - Дымом что-то пахнет.

- Да это соседи с вечера печку затопили, Гриша. Чего это они? Вроде лето на дворе. Евдокия, закрой окно, в самом-то деле - сюда затягивает! Спи, сынок, спи...

Мать нежно погладила сына по плечу, на выходе из комнаты Евдокия быстро глянула на молодого хозяина странным взглядом, и обе вышли из комнаты.

- Покоя не можешь найти, Григорий Павлович?

Гриша обернулся. Кухарка, раскидывая овёс перед толкущимися под ногами, кудахчущими курицами, смотрела на него тем же странным взглядом, что и ночью.

Сунув руки в карманы, Григорий ответил:

- А с чего это у меня покоя нет, Евдокия?

- Так ведь Настя к другому ушла, пока вы, Григорий Павлович, войну вое­вали!

Вроде не шутит, взгляд серьёзный. Или намекает на что? Руки в карманах

сжались в кулаки:

- Твоё какое дело?

- Так ведь жалко мне вас, места себе не находите.

- Ты, Евдокия, знай - курей да свиней корми, а в своих делах я сам раз­берусь!

- Револьвертом? - несмотря на полуденную жару, почудилось, будто всего обдало холодом - «откуда она знает?», - Такие дела оружием не делаются, Григорий Павлович!

-Да пошла ты!..

Уже находясь на крыльце дома, услышал:

- Я зла не держу. Ежели что, подходите, завсегда подмогну...

Тяжелее ночных кошмаров о войне, терзавших его ночь через ночь, стало известие - Настя не дождалась, ушла к другому. «Другой» - это сын известного в городе купца Онуфриева - Иннокентий.

Каждый вечер перед сном, сидя на кровати, Гриша долго крутил барабан револьвера о предплечье. Устремив пустой взгляд в никуда, отставной пра­порщик рисовал в своём воображении картины страшной мести. Вот поздним вечером, дождавшись молодожёнов с прогулки, он хладнокровно убивает их на пороге собственного дома. Бах! Бах! Два выстрела - в упор. А вот, ворвавшись ночью в их комнату, застает в исподнем в постели и стреляет, стреляет, стреляет!.. Стреляет до тех пор, пока не закончатся патроны в барабане, а курок не начнет щёлкать вхолостую, как в той безумной атаке…

Курва! Курва, мать ее...

Ишь, проходит мимо под ручку с Кешкой, не замечает, глаза отводит! А ведь какие слова жаркие говорила, когда на войну провожала: и люблю, и жить без тебя, миленький, не смогу... Баба гулящая!

Да, гулящая!

Одно слово - баба! Бабам верить нельзя!..

Хотя Евдокия - тоже баба. А про нее странные вещи говорят. Мол, словом тайным владеет, креста на теле не носит и всякое может.

Мать Григория от этих слухов всегда отмахивалась: Евдокия работящая, и семье вреда от неё нет и не было. А то, что в церковь по воскресеньям не ходит, так это оттого, что работы по хозяйству невпроворот. Наговаривают люди...

Поначалу Григорий и сам так думал. Двадцатый век: паровозы, телеграф, аэропланы, а суеверия - средневековые... А вот теперь, после давешнего разговора всякое в голову лезет. Вдруг не наговаривают? Отчего-то люди её невзлюбили...

Да ну её, взбредёт же в голову!

Настя.

Григорий прекратил хрустеть барабаном, сунул наган под матрац - нужно поспать. Только сон не шёл. Белые ночи, белая луна.

Гриша встал, задёрнул тяжёлые бархатные шторы, в комнате стало темней. Прошёл, наверное, час. Может, и два. Теперь не давал покоя интимный мужской физиологический процесс: когда-то в среде молодёжи гуляла тетрадь ссыльного социалиста Залевского с пародиями на восточные сказки, где особой изюминкой в его похабных рассказах были такие слова как «перси», «нефритовый стержень» и что-то про «бутон прекрасного цветка». Когда на молодёжных вечеринках студенты вслух это читали, гимназистки густо краснели, смущались и фыркали. Тем не менее, слушали, с плохо скрываемым интересом. Позже, говорят, церковь предала этого Залевского анафеме, но социалист только радовался: его рукопись студенты стали размножать и распространять с куда большим рвением. Даже в семинарию одна такая тетрадь попала.

Вот этот самый «нефритовый стержень» при воспоминании о Настиных «персях» и не давал покоя. А уж то, что обильный нектар с бутона сейчас - возможно даже в сию минуту, своим осиным жалом снимает Иннокентий - попросту ввергало в бешенство.