Сергей Саканский - Мрачная игра. Исповедь Создателя

– Титурам – старый, как мир! – с гордостью сказала она.

– Знакомый запах, когда им блюешь…

– Ну, наконец – то ты догадался!

– То-то мы все так мирно спали, всегда, когда вам это было нужно. Интересно, когда и как это у вас началось?

– Ты опять ничего не понял. Это никогда не начиналось, это было всегда. Это была гениальная идея – внедрить меня в семью через тебя. Должна признаться, получилось не сразу: не провели через музей – провели через церковь, отсюда и образ получился другой: эдакая набожная, бьющая головой об пол. А то была бы какая-нибудь искусствоведка, поклонница Босха, Брейгеля… Благодаря твоей тупости, твоей роли покорного жениха, я могла сколько угодно бывать у них в доме, и здесь мы трахались буквально на твоих и Дусиных глазах. Как мы смеялись над вами! Как упоительно было играть эту роль: христианка, теософка, девственница. Я тогда многое поняла. Я познала суть жизни в ее двойном течении, в этом постоянном присутствии зрительного зала и кулис. А ты никогда не был за кулисами. И теперь уже никогда не будешь. Никогда, o, nevermore!

Марина сделала нетерпеливое движение стволом, уточняя сбившийся прицел. Если она промахнется с первого раза, что стрелок неметкий способен сделать даже на шести шагах, и пуля оцарапает мне колено…

Или же произойдет осечка, ведь пистолет столько времени пролежал в колодце…

– Тем не менее, – сказал я, – этот подонок изменял тебе, и с кем – лучше не закрутишь!

– Да? Ты всех женщин считаешь шлюхами, в том числе и собственную мать. Почему ты все время читаешь между строк? Если воспринять этот текст буквально, то в нем сказано лишь то, что сказано, а именно: твоя мать тогда действительно навещала подругу и случайно встретила в поселке Хомяка. Так что, получается, что в конечном раскладе все равно проиграл ты.

– Стой не стреляй! – вскричал я, проглотив запятую. – Ведь это ты позвонила тогда ментам?

– Неужели так важно это знать?

– Я могла бы сказать « да » , но через секунду это не имело бы никакого значения. Но я скажу «нет».

И с этим словом Марина нажала на курок.

– Отче наш сущий на небесах, – мысленно произнес я.

Выстрела не последовало – лишь тихий сухой щелчок.

Она щелкнула еще раз и еще, воображаемые пули попадали мне то в лицо, то в грудь, последняя сбила панаму с пахаря Милле… Да святится имя твое.

– Знаешь, спокойно сказал я, – когда в детстве мы прятали сигареты, они безбожно сырели в этом колодце. Их невозможно было раскурить.

Марина швырнула пистолет об пол, и он неожиданно выстрелил.

– Ты все равно не имеешь права на эти деньги! – взвизгнула она.

– Хлеб наш насущный дай нам на каждый день, – подумал я. – Или нет, лучше – свет наш насущный, в смысле мир, тот что прежде писался через «i».

– Разумеется, сказал я. – Но я имею право на нечто другое.

Револьвер с глушителем, который появился в моей руке, красноречиво подтвердил мои слова.

– Ты не сделаешь этого! – Марина закричала фальцетом, став похожей на неуклюжую птицу.

– Стоять! – приказал я, внимательно рассматривая ее. – А ты, я вижу, поправилась. Сколько ты теперь весишь?

– Восемьдесят два… Но ты ведь не убьешь меня?

– Нет, конечно, – сказал я. – Тебя нельзя убить, потому что ты и так давно мертвая.

– Хочешь, я поделюсь с тобой? Хочешь – бери все. Я люблю тебя. О, боже мой! Я только сейчас это поняла. Я всю жизнь любила только тебя, потому что ты, и именно ты воспитал во мне душу… Давай уедем отсюда – вместе. Давай куда-нибудь… В Америку!

– В Америку? – переспросил я, оглядев стены и потолок. – Здесь не место в Америку.

Произнеся эти слова, я, понятно, уже не мог не выстрелить.

Пуля попала ей в самое сердце, пробив насквозь корпус и одновременно пригвоздив ее к стене: за ее плечами я увидел мгновенный веер артериальных брызг, поймавший радугу от лампы… Ее взор потух и тело медленно сползло, как бы стекая по стене, в последней омерзительной попытке предложить себя как плату за жизнь: ноги раздвинуты, юбка задрана, видны развратные резинки трупной курочки, белая полоска трусиков с бурым пятном менструальной крови… Словом, когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке уже не было.

Я прошелся из угла в угол, продул револьвер, дулом поворошил доллары в чемодане. Что-то грустное, туманное стало ворочаться в моей голове… Я вспомнил, как вложил персты в рану несчастной Эммы…

Марина была горяча, как живая. Меня трясло от возбуждения, кажется я громко, победно кричал, разрывая ее одежду. Мертвая вагина равнодушно приняла последнее подношение.