Ганс Эверс: Сибилла Мадруццо

Так Уффоло снова глотал и сплевывал, Раймонди открывал — и бросал бутылки в пропасть. Наконец, я набрался духу и объяснил, что произошло. Но я сказал, что сам придумал эту скверную шутку, и ни слова — о Сибилле... и до сих пор рад, что сделал так... Раймонди крикнул — ты преступник; но Уффало слабо выговорил, что он уверен, я не замышлял ничего худого. Он протянул мне в знак прощения здоровую руку, и прибавил еще, что дело не так скверно, и он, наверное, скоро встанет. Я тоже заговорил и пытался его ободрить, но Раймонди перебил меня, крикнув, что болтать уже поздно. Он схватил свой нож, прогрел острое лезвие пламенем фонаря, а мне приказал сделать то же с моим ножом. Когда лезвие нагрелось докрасна, он разрезал им рану. Потом повторил разрез моим ножом. И снова я грел нож, а он резал и выжигал вокруг раны. Бедный Уффоло страдал ужасно, он силился побороть боль, как храбрый солдат; такая жалость — как мы его мучили — и все без толку. Сибилла на коленях припала к нему и держала его голову, а он стонал и скрипел зубами.

Наконец, фельдфебель кончил. Мы видели, что нам нельзя тащить парня дальше, лучше было — чтобы один из нас бежал в Чимего за помощью. Я не знал дороги, и пошел Раймонди: он надеялся найти у священника едкий кали, камфору и нашатырный спирт. Схватив свой фонарь, он быстро скрылся на спуске.

Место, где мы лежали, было довольно мрачное. Справа высилась отвесная стена — слева обрывалось ущелье, хоть и не отвесное, но очень неудобное в темноте. Тропа между ними была очень узкая. Я скатал одну шинель — под голову Уффоло, на другую мы его уложили. Сверху я накрыл его пледом и третьей шинелью. Несмотря на это, он все замерзал; приступы озноба сотрясали его один за другим. Через короткое время он начал задыхаться, он сопел, — казалось, его легким все труднее работать. Он ничего не говорил, только изредка тихо стонал. Сибилла стояла над ним на коленях; она молчала и, казалось, оцепенела. Только я болтал все время, говорил ему, что мучения уже кончились, что фельдфебель скоро придет с надежной помощью. Я не находил тогда ничего подходящего, а твердил это опять — думаю, сотню раз за эту ночь, покинутую Богом... Но все, что я говорил, не имело значения, он меня не слушал. Иногда удушье отступало, потом одолевало его снова; приступы дрожи тоже регулярно возвращались.

Так шли часы. Кончалась ночь, и с гор наползали туманы. Наступало утро, и холодный, сырой рассветный ветер несся по ущелью. Временами, когда Уффоло лежал тихо, нам казалось, что ему становится лучше, но вскоре возвращалась сильная дрожь; он снова и снова терял сознание. В плечевом суставе у него были сильнейшие колющие боли, вся рука страшно распухла, а вокруг раны стала сине-багровой. Около шести часов утра у него начались конвульсии, туловище высоко вскидывалось и тяжело падало. Мускулы дергались, пальцы здоровой руки судорожно сжимались, а ноги сводило вперед под острым углом. Мы с трудом удерживали его, и он вновь успокаивался; но вскоре возвращались удушье и озноб...

Было восемь часов; Раймонди давно должен был вернуться — по моей прикидке расстояния. Уффоло к этому времени немного затих и словно бы задремал; я подумал, что будет лучше, если я пойду искать фельдфебеля. Я встал и побежал по тропе, ведущей в Чимего, как мог быстрее. Через час мне встретился Раймонди, с ним шли священник и трое парней из Чимего.

— Он живой? — спросил меня фельдфебель.

Я кивнул и повернул назад. Раймонди выглядел как безумный, его красивая униформа была снизу доверху в грязи; лицо и руки облиты кровью и потом. Он упал на тропе, разбил фонарь и сбился впотьмах с дороги; только с рассветом он заметил, что вышел не в ту долину. Ему пришлось лезть опять вверх по склону, и только с помощью встречного мальчишки-пастушка он вышел на дорогу в Чимего. Там он сразу вытащил священника — прямо от обедни — и вместе с людьми побежал обратно. Пока он еще досказывал мне об этом, мы вдруг услышали дикий устрашающий крик. Мы узнали голос Сибиллы и помчались бегом — Раймонди впереди всех, за ним прыгал священник из Чимего, подбирая обеими руками черную сутану. Он был отличный человек: уже не надеясь успеть со своими лекарствами, он не хотел опоздать как служитель Бога, чтобы дать последнее напутствие умирающему...

Но и для этого было уже поздно. Едва выбравшись из ущелья, мы увидели мертвеца. Его лицо было жутко искажено, глаза почти выкатились из орбит. Правая рука намертво вцепилась в шинель, ноги высоко поджаты к животу. Перед ним Сибилла — стоя в рост, но скрюченная в поясе, согнулась вперед — так, как она и теперь стоит и ходит... Мы сперва не обратили на нее внимания, так как занимались только Уффоло, растирали его, лили ему вино в раскрытые губы, держали вату с эфиром у носа. Но скоро до нас дошло, что все уже поздно, и с ним кончено... Мы накрыли его шинелью и обратились к невесте.