Стивен Джонс - Вампиры

Гэвин кивнул в сторону трупов:

— Ты не можешь быть мной. Я б ни за что такого не сделал.

Было неучтиво порицать существо за своевременное вмешательство, но вопрос оставался вопросом.

— Не правда ли? — поинтересовалось существо. — А я думаю, что сделал бы.

В ушах Гэвина прозвучал голос Приториуса: «Надругаться, так сказать, над смазливостью». Он вновь ощутил прикосновение ножа к подбородку, тошноту, беспомощность. Разумеется, он это сделал бы, тысячу раз сделал бы, и считал бы при этом, что вершит правосудие.

Статуя не нуждалась в том, чтобы он признал это вслух: все и без того было очевидно.

— Я тебя еще навещу, — пообещала размалеванная рожа. — А пока что, на твоем месте… — она усмехнулась, — я бы рванул отсюда.

На мгновение Гэвин испытующе заглянул статуе в глаза, затем двинулся в сторону улицы.

— Не туда. Лучше здесь.

Существо указало на дверь в стене, едва заметную за гниющими кучами мусора. Так вот как ему удалось появиться столь тихо и неожиданно.

— Избегай главных улиц, вообще старайся не попадаться никому на глаза. Когда придет время, я найду тебя.

Гэвин не заставил себя уговаривать. Чем бы ни объяснялись события этой ночи — что сделано, того не воротишь. Не время задавать вопросы.

Не оглядываясь больше, он скользнул в дверной проем, но того, что он услышал у себя за спиной, было достаточно, чтобы все внутренности у него завязались узлом. Хлюпанье грязи, довольное урчание твари — звуки, достаточно красноречивые, чтобы можно было представить себе, какой там совершается туалет.

На следующее утро все произошедшее накануне казалось бессмыслицей. Внезапного прозрения, которое объяснило бы суть этого кошмара наяву, не случилось. Налицо были лишь голые факты.

Фактом в зеркале был глубокий порез вдоль челюсти, запекшийся и ноющий гораздо сильнее, чем дырявый зуб.

Фактом в газетах — репортажи о том, что в Ковент-Гардене были найдены два тела, в которых опознали известных преступников. Оба были жестоко убиты в «бандитской разборке» — так сообщала полиция.

И в его собственном мозгу — неотвратимое сознание того, что его непременно найдут, рано или поздно. Его видели с Приториусом, и кто-нибудь наверняка настучит в полицию. Может быть, тот же Кристиан, если, конечно, пожелает. И тогда они кинутся за ним, сядут ему на хвост, вместе со своими ордерами и наручниками. И что он сможет им сказать в ответ на обвинения? Что человек, который это сделал, был вовсе не человек, а какой-то истукан, который постепенно становится его двойником? Вопрос не в том, посадят его или нет, а в том, какая именно дыра ему грозит — тюрьма или психушка?

Впадая то в отчаяние, то в сомнение, он отправился в травмпункт, чтобы показать врачу свой порез. Там он терпеливо прождал три с половиной часа, вместе с дюжиной таких же ходячих больных.

Врач оказался настроен не слишком благожелательно. Он сказал, что накладывать швы уже бессмысленно, слишком поздно: рану можно и нужно промыть и перевязать, но шрам теперь останется наверняка. «Почему вы не пришли ночью, сразу после того, как это случилось?» — спросила сестра. Он только пожал плечами: какое им дело? Напускное сочувствие не утешало ни капли.

Повернув на свою улицу, он увидел возле дома машины, синий свет, кучку соседей, которые шептались, сплетничали, зубоскалили. Слишком поздно претендовать на остатки своей прошлой жизни. Пришли чужие и завладели его одеждой, его расческами, его духами, его письмами — и они прочешут все это, как обезьяны в поисках вшей. Он знал, как тщательно работают эти ублюдки, если им надо, как легко они присваивают и растаскивают по кускам человеческую личность. Пожирают, высасывают — они могут стереть вас с лица земли так же верно, как пуля, с той лишь разницей, что вы остаетесь жить, — ходячее пустое место.

Делать было нечего. Жизнь его досталась им на осмеяние и оплевание, и возможно, пара-тройка из этих отморозков занервничают, когда увидят его фотографию и задумаются, а они сами как-то раз во время ночного приступа похоти не этого ли мальчишку сняли?

Пусть их. Милости просим. Отныне он вне закона, ибо законы защищают собственность, а он ее лишен. Они ободрали его как липку или близко к тому: ему негде жить, у него нет ничего, что он мог бы назвать своим. Даже страха у него не было, что самое странное.

И он повернулся спиной к улице и дому, где прожил последние четыре года, и ощутил что-то сродни облегчению, радуясь, что у него похитили прежнюю жизнь, вместе со всеми ее грязью, убожеством, подлостью. Он будто стал легче.