Олеся Брютова - Городские легенды

Потемнел он лицом и обидчиво так ответил: "Я не арап, а копт, и зовут меня не Махмудка, а..." Запамятовала, что-то вроде Хоремсеб, али Соремхеб. Сроду таких имен не слышала.

Ну да ладно. Говорю, баба рожает. Нет никого, помрет, мол. Он вроде опять с лица сменился. Вроде не желает давать согласие, и в то же время... "Хорошо, – говорит, – ладно. Это не моя специальность, но умею". Только тут я заметила, что на руках у него резиновые перчатки, да все в крови, а младенчик почти пополам разрезан. Попятилась я. А он мой взгляд заметил, усмехнулся, и младенчика того в какой-то железный ящик припрятал. "Все, – говорит, – я готов". А я уж сто раз пожалела, что ввязалась, но так и выхода другого нет. Привела я басурманина в избу. Все сделали, как положено – разродилась Алевтина Венечкой. А этот, как ребенка воспринял, так и задрожал весь. Инда зуб на зуб не попадал. Алевтина-то, как избавилась от родовых мук, глаза распахнула, да завопила: "Ты что же, дура старая, мертвого врача притащила. Не будет теперь добра!" А Махмудка энтот бочком-бочком и в дверь. И гул такой пронесся, как если бы самолет пролетел. Может, и был то самолет. А мне сдается другое. Адский то гул был.

Вечерело. Во всех избах распивали вечерние чаи, в посвежевшем воздухе не раздавалось ни звука, как вдруг, совсем рядом с домой Маланьи, раздался истошный женский крик:

– Ирод! Наслал господь придурочного попа! Когда все это безобразие только кончится?

Настасья обернулась на крик и увидела через низкий заборчик, как Алевтина выдирает из земли крест.

– Сейчас крестом тебя по голове оглажу, – вопила она. – Повадился на чужой огород, семинарист недоношенный!

Маланья замолчала и кинулась к забору.

– Опять поп с крестом приходил? – осведомилась она. – Ай, нет на него закона.

Алевтина, наконец, выдернула крест и торжествующе понесла его прочь со своей территории. При этом она выглядела как христианка первых веков, с крестом на плече шедшая на казнь.

– Ругаться пошла, – раздумчиво произнесла Маланья. – А может, и фингал попу поставит.... Так о чем, бишь, я?

– Че там? – поинтересовалась Настасья, с интересом заглядывая в соседний двор. – Верующая что ли?

– Какая там верующая! С попом все воюет, с отцом Игнатием. Попик у нас новый, молоденький, никто его не уважает, за советом нейдут. Вот и вбил в свою дурью башку, что Венька ему главный конкурент. Чуть Алевтина со двора, а он уж тут как тут с этим крестом. Воткнет на огороде и бежит, как нашкодивший поросенок, а Кулакова крест хватает и прет его на гору, к церкви, чисто Христос на Голгофу. Сколько ей говорила, не ташши в церковь-то, в лесочке оставь. Так ить честная! Грит, чужое имущество вернуть надо.

Так о чем я то говорила? Да! Гул пронесся. Ну, стало быть, разродилась Алевтина и стала воспитывать младенчика. Хворый он был, слабенький. Все, помнится, болел. Сколько раз мог до утра и не дожить. Конвульсии у него были. А Алевтина, зараза такая, все на меня грешила. "Твой мертвый врач Венюшку сглазил", – и все тут! А тут, как назло: то град, то засуха – тоже басурманин виноват. Так озлобился народ на Махмудку, что гнать его стали из деревни, изживать. А он уперся и ни в какую. Мужики уж и в область ездили к самому высокому начальству. Некуда басурманина переселять, и точка.

К тому времени Венюшке уж пять лет сровнялось. Странный рос мальчонка. Все что-то прислушивался ко всему, молчал много. Думали уж, немой уродился, ан нет – заговорил. Из-за слабости своей бегал мало, все книжки читал. Читать-то еще в четыре начал, сам обучился. Только вот тревожила Алевтину его болезненность. Воспитывала его чуть не в вате, пылинки сдувала, дрожала – одним словом. Ну и времени не теряла – подогревала, как могла, соседей против Махмудки. Оно ж и понятно, если постоянно подогревать – любой сварится. И решили наши мужики паталогонатома того порешить.

– Как это – порешить? – опешила Настасья. – Насмерть?

– Знамо, насмерть. Как по другому-то? Выманили его за деревню, там, где земля непахана, под видом того, что хотят вскопать этот участок и облагородить. Лопаты взяли. Сначала по-хорошему говорили: мол, уезжай, арап. А он уперся, говорит: "Не арап я, а копт". Не знаешь, где такой народ есть?

– Нет, – покачала головой Настасья. – Не знаю.

– Ну, значит, не арап. Хотя и похож. Сначала по-мирному – уезжай, а то хуже будет. Отказался. Мужики-то его лопатами и забили. А хучь бы и копт, все одно – забили.

– Как забили? Как можно? Это ж убийство.

– А-то! – подтвердила Маланья, утирая подбородок. – Оно, конешно, убийство. Так ведь своих спасали. Хотели тело прямо там и закопать, но не успели. Меня там не было, не видела я, но говорят, что тело само собой ушло в землю, а на его месте разверзлась дыра...