Абрахам Меррит - Корабль Иштар. Семь шагов к Сатане (сборник)

Ослепительно вспыхнула молния, загремел гром – казалось, в самой комнате. Когда зрение его прояснилось, Кентон увидел, что Шарейн, зажав глаза руками, отвернулась от окна.

А перед ней возвышалась фигура, казавшаяся на фоне вспыхивающего неба гигантской, вся в золоте, – богоподобная фигура.

Сам Бел–Мардук прыгнул сюда со своих коней бури, и одежда его еще полна была молниями.

Так на мгновение подумал Кентон, потом понял, что это жрец в украденной одежде своего бога.

Белая фигура – Шарейн – медленно отвела ладони с глаз, так же медленно опустила их, глядя на стоявшую перед ней фигуру. Начала опускаться на колени, потом гордо поднялась; искала частично скрытое лицо широко раскрытыми зелеными дремлющими глазами.

– Бел! – прошептала она и повторила: – Повелитель Бел!

Жрец заговорил: «О прекрасная, кого ты ждешь?»

Она ответила: «Кого, как не тебя, повелитель молний!»

– А почему ты меня ждешь? – спросил жрец, не приближаясь к ней. Кентон, приготовившийся прыгнуть, остановился при этом вопросе. Что задумал жрец Бела? Чего он ждет?

Шарейн в недоумении, стыдливо ответила:

– Это твой дом, Бел. Разве не должна тебя здесь ждать женщина? Я… я дочь короля. М я давно тебя жду.

Жрец сказал: «Ты прекрасна – Глаза его не отрывались от нее. – Да, многие мужчины сочли бы тебя прекрасной. Но я – бог!»

– Я прекраснейшая из принцесс Вавилона. Но разве не самая красивая должна ждать тебя в твоем доме? Я красивей всех… – ответила Шарейн с сонной страстью.

Снова заговорил жрец:

– Принцесса, а как было с теми мужчинами, которые считали тебя прекрасной? Скажи, разве твоя красота не убивала их как быстрый сладкий яд?

Разве думала я о мужчинах? – дрожащим голосом спросила она.

Он строго ответил: «Но многие мужчины должны были думать о тебе, королевская дочь. И яд, хоть он быстрый и сладкий, все равно приносит боль. Я бог! Я это знаю!»

Наступило молчание. Неожиданно он спросил: «Как ты ждала меня?»

Она ответила: «Я держала лампы полными масла, приготовила для тебя пирожные и поставила вино. Девушки украсили меня».

Жрец сказал: «Многие женщины делали то же – ради мужчин, королевская дочь, а я – бог!»

Она прошептала: «Я прекрасней всех. Принцы и короли желали меня. Посмотри, о великий!»

Быстрые молнии ласкали серебряное чудо ее тела, едва прикрытое золотыми прядями волос, распущенных и падавших свободно.

Жрец отпрыгнул от окна. Кентон, чуть не сходя с ума от ревности, оттого, что кто–то другой видит эту белоснежную красоту, готов был наброситься на жреца. Но опять остановился, поняв, что держит жреца, и даже испытывая к нему жалость.

Душа жреца обнаженной предстала перед его внутренним взором, как будто Кентон стал жрецом, а жрец – Кентоном.

– Нет! – воскликнул жрец Бела и сорвал золотой шлем своего бога с головы, отбросил меч, рванул застежку и сбросил плащ…

– Нет! Ни одного поцелуя для Бела! Ни одного удара сердца для Бела! Не буду сводником Бела! Нет! Мужчину ты должна целовать – меня! И мужское сердце должно биться рядом с твоим – мое! Я… Я… Не бог получит тебя!

Он схватил ее, прижался губами.

Кентон был рядом.

Он сунул руку под подбородок жреца, сгибал назад голову, пока не хрустнула шея. Глаза жреца глядели на него, руки его оставили Шарейн и вцепились в лицо Кентона, он пытался вырваться. Потом перестал бороться, ужас появился на его лице. Жрец увидел у противника собственное лицо.

Собственное лицо глядело на него, обещая смерть.

Бог, которого он обманул, предал, ударил. Кентон читал его мысли, как будто тот произносил их вслух. Он переместил хватку, приподнял жреца и швырнул его тело высоко над полом о стену. Жрец ударился о стену, упал, лежал, дергаясь.

Шарейн присела, крепко держа вуаль застывшими руками, на краю кровати. Она жалобно смотрела на него, ее широко раскрытые глаза, ошеломленные, не отрывались от него; он чувствовал, что она приходит в себя от паутины сна.

Он почувствовал прилив огромной любви и жалости; в нем не было страсти; в этот момент она была для него ребенком, испуганным, удивленным, жалким.

– Шарейн, – прошептал он и взял ее за руки. – Шарейн, любимая! Любимая, проснись!

Он целовал ее холодные губы, испуганные глаза.

– Кентон! – прошептала она. – Кентон! – и потом так тихо, что он едва расслышал: – Да, я помню, ты был моим повелителем… века, века тому назад!

– Проснись, Шарейн! – воскликнул Кентон, и снова губы его прижались к ее губам. Но теперь губы ее потеплели и ответили ему.