Максим Далин: Цветение

Входную дверь освещала тусклая лампочка, которая горела и днем. Мерно мигал красненький огонек, показывая, что включен домофон. И вообще, все было очень привычно и обыкновенно — обманно, коварно обыкновенно, потому что узенькое оконце рядом с дверью во время оно выбили и заделали фанеркой. Теперь из подъезда нельзя увидеть… это…

Темноту, караулящую прямо за дверью. Всех тех… из сумерек.

Ланса затрясло. Ноги превратились в какой-то кисель, перестали держать — и Ланс прислонился к стене. Ни за что не выйду наружу, подумал он, уже не стыдясь. Ни за что. И так уже наворотил…

Но вот тут-то ему и вспомнилась Лиса. И представилось с болезненной грёзовой яркостью, как она себя чувствовала тем вечером, когда и пойти-то было некуда — девчонка, одинокая, беззащитная девчонка… и просто оглушило видение той сцены в классе.

Лиса, такая бледная — не испуганная, нет, не расстроенная, не оскорбленная даже, а полная безумной, отчаянной, обреченной какой-то решимости — пытается застегнуть блузку, а пуговицы оторваны с мясом, нельзя застегнуть и не запахивается, и классная дама вещает ледяным ядовитым голосом: «Вот до чего ты докатилась со своим гонором, со своей отвратительной гордыней! Ты думаешь, что такое можно скрыть от нормальных людей, да?! Грязная девка, подстилка Тьмы!» И никто даже не смеялся, кроме двух-трех девиц, уж особенно охочих до гнусных сцен — шок у всех был, шок…

И батюшку не дождалась, и сумку в классе бросила, ничего не взяла. Все думали, что побежала реветь в туалет, а она — вон из школы, и домой больше не заходила никогда.

В классе до сих пор все это смакуют и перемывают. Все учителя высказались по поводу, батюшка много говорил, в школе первую неделю проходу не было — «А это в вашем классе училась та, которая? Правда, что Мать Алекса ее прямо на уроке из свитера вытряхнула? Кру-у-то!» Будто позорище бросило на всех некую тень — а ведь никто не участвовал, никто вообще ничего не знал. Друзей у Лисы не было, парней отшивала с необыкновенной злостью, девиц даже близко не подпускала, сидела всегда одна, гордая, действительно. Гордая — всегда грешная, но что за удовольствие так грешить, ведь в сплошной ненависти жила… И хоть бы малейшая отметка от этой ненависти осталась на теле… проклятия, говорят, рикошетят от с рождения проклятых. Добродетельные — все в прыщах, или веснушки на них, или, там, родимые пятна. Добродетельные — полноваты, коротконоги или плоскогруды, у них бесцветные волосы, туповатые лица. Так безопаснее — это никого не раздражает. Другое дело — вызывающая прелесть, она всем страшна, даже мама Лансу говорила: «Ты бы не особенно с этой… вон, ни одного прыщика в таком-то возрасте, да еще с такой фигурой! Хорошие девочки так не выглядят — ее, наверное, все лапают, кому не лень, а то ли еще будет». Ну да. Лапали все, а она дралась.

По-настоящему. Врезала Норму между глаз резной указкой — шрам до сих пор виден. А Ланса огрела толстенным Сводом Дневного Закона, аж в голове загудело. Но игра стоила свеч, вообще говоря…

Ланс потом заходил к ее маме. Она совершенно, оказывается, на Лису не похожа — серенькая такая тетенька, с маленьким сморщенным личиком. Обычная, нормальная, благочестивая женщина. Привычно заплаканная. Пригласила зайти, спросила, не знает ли Ланс чего. Бормотала: «В охранке сказали — почти совершеннолетняя. Добровольно, мол… даже узнать ничего нельзя… даже жива ли… А в храме батюшка сказал, что иногда это поправимо, если вовремя заметить. В монастырь бы ей…» — и зарыдала в платочек. И Лансу оставалось только сбежать, потому что смотреть на такое невозможно, с души воротит.

Некому же ей теперь помочь, некому. Монастырь, ага. Или охранники, которые, известное дело, только так… для красоты. «Приезжайте скорей, меня убивают — Убьют, тогда и приедем». А из нормальных людей кто ходит по улице в такую пору?!

Кожа такая нежная, гладкая, бархатистая — как лепесток цветка, действительно. Простенький, самый дешевый лифчик, бумажный — а над ним, под ключицей и над ее грудкой горит…

Черным и алым. Как же она выдержала, когда это кололи?! Как клеймо. Видеть было ужасно, но Ланс не мог не смотреть.

Черные перепончатые крылья, красные глаза. Дитя Сумерек. Богоотступник.

Как там Ланс читал, когда был совсем маленький, в папиной Памятке Истинно Верующего… «Действие Дневного Закона заканчивается в темное время суток. Темным временем суток мы считаем период с начала вечерних сумерек до окончания утренних сумерек». И от словосочетания этого ужасного «темное время суток» становилось действительно холодно и муторно, жутью веяло, но тянуло перечитывать, как тянет обкусывать заусеницы или больной зуб трогать языком. И снилось оно потом: отдергиваешь занавеску и даже открываешь форточку — а за окном тьма, тьма и худшее, что есть на свете. Зло, грех, смерть и страх. Ночь.