Дмитрий Герасимов - Крест в круге

– Обычные городские бредни.

Галинка решительно встала с дивана и присела на корточки рядом с воспитателем.

– Как тебе не стыдно! – отчеканила она, взяв Бориса за плечи и сверкая ему в глаза своими солнцами. – Тебе, такому большому мальчику, – верить в подобную чушь! Мой папа… – она на мгновение запнулась и с гордостью поправилась, делая ударение на первом слове: – Наш папа – самый лучший, самый добрый, самый честный человек на всем белом свете!

Боря стоял в нерешительности, и в его глазах все еще дрожал испуг.

Милиционер отошел от окна и торжественно надел фуражку:

– Послушай меня, малец. Ты мне веришь? Представителю советской милиции?

Мальчик кивнул.

– Так вот, – продолжал милиционер. – Я тебе заявляю, что товарищ Хаитов… Максуд… твой теперешний отец… никогда не делал пирожков ни из каких мертвых людей. Он – честный труженик и достойный гражданин нашей Советской Родины.

Семья Максуда Хаитова – как и десятки других узбекских семей в годы войны – называлась новым и непонятным словом «патронатная». Боре Григорьеву очень нравилось это звучное слово. Оно наверняка обозначало столь нужные фронту боеприпасы – патроны. Глядя на своих новых братьев и сестер, он с гордостью думал:

«Мы все – патроны! Мы все вместе сможем дать отпор любому врагу. Потому что мы – семья!»

Однако у этого слова был еще и особый, взрослый смысл. Не менее героический, и столь же трагичный, сколь и счастливый. Оно означало, что из девяти братьев и сестер, появившихся у Бориса, лишь четверо были родными детьми Максуда.

Помимо москвича Бориса у Максуда жили два мальчика из Белоруссии, печальная девочка-латышка по имени Инга и смешной шустрый татарин Ринат.

Галинка была самой старшей из всех приемных детей. Ей исполнилось четырнадцать лет, и она, закончив семь классов, работала медсестрой. В первые месяцы войны Галинку привезли в Ташкент из далекого Чернигова, в котором на глазах десятилетней девочки повесили ее мать и брата. Она почти разучилась есть, спать и говорить. Три долгих недели ее и других детей везли в тыл. На перекладных – телегах и подводах, в полуторках и вагонах, через леса и мрачные, обугленные деревни, через города и степи. Она – обессиленная – лежала на жесткой скамье поезда, а перед глазами у нее качалось черное, распухшее лицо матери с приоткрытым ртом, шевелящимся от мух на жарком украинском солнце.

Такую – худую и почти неподвижную, с провалившимися глазами и бескровными губами на белом лице, – ее забрал к себе прямо на ташкентском перроне Максуд.

Боря боготворил Галинку. Ни с кем из своих братьев и сестер он не был настолько близок и дружен. Он ходил за ней по пятам, боясь остаться без нее даже на минуту, завороженно смотрел в ее восхитительные глаза-солнца, слушал ее веселое щебетание или строгие нравоучения с одинаковым трепетом и восторгом. Впервые в жизни он чувствовал себя счастливым.

Галинка охотно возилась со своим новым братишкой, рассказывала ему сказки и безыскусные истории с хорошим концом, которые сама слышала или читала в теперь уже таком далеком детстве. Иногда она пела ему грустные, долгие, как степь, украинские песни и всякий раз, оборвавшись на полуслове, закрывала лицо ладонями. Боря опускал глаза и вежливо молчал, словно знал и понимал то, что ребенок в его возрасте попросту не мог понимать.

Именно Галинка взялась обучать Бориса грамоте. Она нередко брала мальчика с собой на работу в госпиталь и в перерывах между процедурами и обходами доставала старые газеты, чудом не растасканные на самокрутки, и выводила на узких полях ровные, аккуратные буквы и слоги. Маленький Боря все схватывал на лету. Его глаза светились неподдельной радостью, когда ему удавалось выстроить буквы в слова, а слова – в короткие предложения, и он шептал просительно:

– Еще… еще…

Галинка смеялась и трепала ему волосы:

– Ты у меня молодец!

Однажды после таких занятий, когда она рассказывала Борису добрую и красивую историю про сказочного принца и заколдованную принцессу, он вдруг встал с табурета, подошел вплотную к сестре, сжал ладонями ее щеки и, глядя в глаза, сказал тихо:

Большой семье Максуда жилось нелегко. По трудовым карточкам, которые получали сам Максуд, двое его старших сыновей и Галинка, отпускали килограмм хлеба на всех, немного крупы, пшена, масла и консервов. Раз в неделю Бориса ставили в длиннющую, молчаливую очередь за водой, где он стоял по шесть часов кряду, пока не приходил отец с Ринатом сменить его у самой раздачи.