Уильям Ходжсон - Дом в Порубежье (рассказы)

Тем не менее в нем, как и в этой женщине, шло, без его ведома, упорное разрушение веры — все случайное и наносное гибло, освобождая место основной потребности человеческого сердца, — так что старые барьеры «Невозможного» превратились теперь в тени, которые исчезнут в тот момент, когда его потребность заставит его исполнить то, что жаждет его сердце.

Его первая попытка — если таковая была — явилась результатом его естественной потребности — его любви, — но ему недоставало уверенности в себе и воли противостоять будущему. Да, если бы ему удалось сразу добиться своего, их бы замучили сомнения в правильности принятого решения и страх перед загробным миром; их бы все эти годы терзали угрызения совести. Однако отныне, что бы они ни сделали, они сделают это, если придется, спокойно и без колебаний, сначала подумав, взвесив все возможные издержки, убедившись в собственных силах и удостоверившись в том, что их потребность действительно сильнее всего того, что может быть противопоставлено ей. И поэтому они готовы — нуждаются только в решающем толчке, приводящем в действие силу, скопившуюся за годы ожидания.

Однако, как ни странно, ни этот мужчина, ни эта женщина не знали, как я уже сказал, что они готовы к этому. Их мозг отказывался признать это; их совесть, заглядывая — незрячим оком — в их сердца, не видела ничего такого, что могло бы нарушить их нравственные принципы, но даже если совесть и впрямь замечала, видящим оком, какой-то невообразимый грех, затем следовали часы надуманного раскаяния, глубокого и мучительного, приводящие к еще большей убежденности в мозговом отделе (и «придуманных» частях) покоренного и усмиренного сердца и к еще более жестоким решениям, принятым во имя будущего спасения души. Однако всегда, глубоко внутри, сердце боролось за победу и с каждым разом все уверенней.

Итак, как вы уже видели, эти двое, этот мужчина и эта женщина, пребывали в ожидании — мужчина внешнего толчка, способного привести в действие давно сдерживаемую силу, проявить свой истинный характер, сформировавшийся и изменившийся за эти долгие годы страданий, причем он бы не узнал себя в первые мгновения своего пробуждения к действительности. А женщина, ожидая подсознательно такого поступка от этого мужчины, который бы пробудил ее — пробудил бы в ней понимание того, какой женщиной она стала, в какую превратилась женщину — женщину, не способную долее терпеть никакой иной кабалы, кроме кабалы сердца, повинующегося велениям матери-природы. Нет, более того, яростно и упрямо желала вцепиться обеими руками в запретное счастье, дарованное ей по праву рождения, и спокойно, твердо и стойко смотреть в будущее с его нерешенным вопросом о вечном блаженстве.

Итак, эти двое стояли, если можно так выразиться, на краю своей судьбы, томясь в ожидании и бессознательно прислушиваясь, не раздадутся ли шаги того неведомого человека, который подтолкнет их и заставит, переступив границу, обрести простое и долгожданное счастье.

Кто же окажется тем человеком?

— Какого черта он не вытащит ее оттуда? — спросил помощник первого матроса, который, проплавав много лет с Хуаном Карлосом, прекрасно знал эту историю. Однако матрос воздел в ужасе руки и на ломаном английском высказал свое мнение о таком святотатстве, хотя и не сумел правильно выговорить это слово.

— К черту болтовню о святотатстве! — ответил помощник, пожимая искривленными плечами. — Думаю, шума будет много, а?

Матрос весьма недвусмысленно дал понять, что «шум» будет, и он, как выяснил помощник, может привести к некоторым очень неприятным последствиям для виновных в этом мужчины и женщины. Матрос говорил (на ломаном английском) так, как будто воплощал собой религиозную совесть своего народа. Подобное нельзя терпеть. В его речи не встречались подобные выражения, но смысл сказанного им был очевиден.

— Ну и дикарь же ты! — заявил помощник, выслушав всю эту религиозную тарабарщину. — Разрази меня гром! Ты же не людоед!

И тотчас же взвалил на несчастную католическую веру грехи, присущие горячему и эмоциональному народу, чьи страстность и предрассудки были бы совершенно очевидны, если бы они вызывались к жизни какой-то другой силой, чем их вера, либо верой, иначе возникшей и названной.

На шестой день стояния у старого причала, вечером, маленький кривой помощник говорил с Большим Хуан Карлосом. И большой мужчина ошеломленно слушал его. Целых шесть дней маленький горбун наблюдал утром и вечером трагедию, и его здравые, лишенные религиозных оков мысли не давали ему покоя. Теперь он говорил о том, что у него накипело в душе и что ему надо было сказать.