Энн Райс - Вампир Лестат

А я, к удовольствию публики, снова вспорхнул вверх, на этот раз еще и крутя сальто. Поднявшись над расписной сценической аркой, я, медленно вращаясь, вернулся на подмостки.

Раздались громкие аплодисменты, перекрываемые криками и приветствиями, но те, кто оставался за кулисами, замерли в гробовом молчании. Стоявший впереди всех Ники беззвучно, одними губами, шептал мое имя.

– Это всего лишь трюк, фокус, – раздавалось со всех сторон.

Зрители обращались друг к другу, ища подтверждения своим словам. На мгновение передо мной мелькнуло лицо Рено с вытаращенными глазами и широко раскрытым ртом.

Но я уже начал новый танец. Теперь публику мало волновала его красота и грация. Я это отчетливо чувствовал, и потому танец мой постепенно превращался в своего рода пародию, каждое движение, каждый жест был шире, длиннее и медленнее, чем это мог позволить себе любой смертный танцор.

За кулисами кто-то вскрикнул, но ему тут же велели замолчать. Тихие вскрики раздавались из оркестра и из первых рядов партера. Людям становилось не по себе, они начали тихо переговариваться между собой. А столпившийся на галерке сброд по-прежнему что было мочи кричал и хлопал.

Неожиданно я сделал резкий выпад в сторону зрителей, словно хотел наказать их за грубость. Некоторые так испугались, что вскочили с мест и в поисках спасения бросились в проходы между рядами; один из музыкантов выронил из рук трубу и стремительно выбрался из оркестровой ямы.

Лица многих были искажены волнением и даже гневом. Что это еще за фокусы? Они больше не доставляли публике удовольствия, потому что никто не мог понять природу моего мастерства. А кроме того, их пугала манера моего поведения и серьезное выражение лица. В какой-то момент я отчетливо осознал их полнейшую беспомощность.

И тогда понял, что они обречены.

Они были не более чем скопищем галдящих скелетов, покрытых плотью и одеждой. И тем не менее они храбрились и орали, движимые непреодолимой гордыней.

Я медленно воздел руки, призывая к вниманию, а потом хорошо поставленным голосом громко запел песенку, обращенную к Фламинии, к моей милой Фламинии. Я пел один куплет за другим, заставляя свой голос звучать все громче и громче, пока наконец публика не начала с воплями вскакивать со своих мест. Но голос мой продолжал усиливаться, заглушая все остальные звуки и превращаясь в невыносимый рев. Я видел их всех: сотни людишек, опрокидывая скамьи и зажав руками уши, бросились к выходу. Рты их были перекошены в немом крике.

Поистине вавилонское столпотворение! С воплями и проклятиями, шатаясь и спотыкаясь, они пытались вырваться из этого кромешного ада. Занавес был сорван. Стремясь поскорее добраться до улицы, люди прыгали с галерки.

Я прекратил свое жуткое пение.

Наступила звенящая тишина. Я смотрел со сцены на эти слабые, потные, неуклюже разбегающиеся во все стороны тела. В открытые двери ворвался ветер, и я вдруг почувствовал, что руки и ноги мои почему-то застыли от холода, а глаза превратились в осколки стекла.

Ни на кого больше не глядя, я поднял с пола и прицепил на место шпагу, а потом пальцем подхватил за воротник измятый и покрытый пылью бархатный плащ. Мои движения были столь же нелепыми, как и все, что я только что делал, но для меня теперь ровным счетом никакого значения не имело то, что Никола беспрестанно выкрикивал мое имя и продолжал отчаянно вырываться из крепко державших рук друзей-актеров, которые опасались за его жизнь.

Однако среди царящего вокруг хаоса что-то привлекло мое внимание, что-то действительно очень важное, имевшее для меня большое значение. Это была фигура, стоявшая в одной из лож верхнего яруса. Незнакомец не только не бросился вместе со всеми к выходу – он даже не пошевелился.

Я медленно повернулся и посмотрел на него, словно бросая ему вызов и предлагая оставаться на месте. Он был стар, и во взгляде его я прочел бесконечное презрение. Яростно сверкнув глазами, я невольно зарычал. Казалось, этот звук вырвался из самых глубин моей души. Он становился все громче и громче, и те немногие, которые еще оставались внизу, совершенно оглохшие, трусливо бросились прочь. Даже Никола, рванувшийся было вперед, сник и скорчился на месте, зажав руками голову.

А старик в седом парике, исполненный негодования и возмущения, так и продолжал неподвижно стоять, упрямо и гневно сдвинув брови.

Я отступил назад, а потом пересек опустевший зрительный зал и остановился прямо напротив него. При виде меня он невольно раскрыл рот, а глаза его широко распахнулись.