Аарон Макдауэлл - Песок. Повесть длиною в одну ночь

И пошел оформлять.

А дальше начались вопросы. Я на них отвечал:

Не судим.

Не привлекался.

Не замечен.

Не было в роду.

Я стал ненавидеть частицу "не". Иногда мне казалось, что вопросы специально ставят таким образом, чтобы я однажды не выдержал и сказал "да", признался во всем, во всех грехах, существующих и нет, только бы никогда больше не слышать и не видеть этой чертовой частицы "не".

Напоминало методы инквизиции.

Но друг действительно помог.

И Димка стал моим опекаемым. Опекаемым... Вот ведь глупое слово...

Я плохо соображал в тот день. Димка жил в интернате, я приехал за ним, зашел. Он сидел на качелях и смотрел на носки своих кроссовок, вяло раскачиваясь. Ему никто ничего не сказал. Я положил руку ему на плечо; он дернулся, обернулся. И настороженная враждебность в его взгляде тут же исчезла. Димка вскочил и обнял меня крепко-крепко.

- Ты пришел, - просто сказал он.

Это были самые дорогие слова, которые я слышал. В них было столько всего, столько надежды, боли и радости; и, наверное, какой-то гордости за меня, что я теперь за него отвечаю. Что я не обманул его.

Я почувствовал, что наконец обрел что-то необъяснимое и долгожданное. Может быть, я обрел смысл жизни. Впервые.

Задумывался ли я о смысле жизни до этого? О да. Кто не задумывался.

Был ли он у меня до этого? Не думаю.

Наверное, когда я обрел смысл, я перестал задумываться об этом.

А быть может — именно потому что перестал задумываться об этом, я и обрел его?

Нет, я не чувствовал к Димке отцовских чувств. Скорее, он стал для меня младшим братом, маленькой самостоятельной людской единицей, за которую я теперь несу ответ, — и Бог ты мой, как мне это было нужно…

Фактически, оказалось, что это все, что мне было нужно.

Впрочем, может быть, отцовские чувства именно такие. Мне не с чем сравнивать.

Любовь? Нет, любви не было, если не считать детскую любовь к Катюше из седьмого "Б". Мы даже встречались, между прочим, какое-то время, а теперь она фотомодель в Берлине. Так что я в детстве закадрил модель, круто, да?

Девушки и женщины у меня, разумеется, были.

Любви вот только не было.

— …так она мне и говорит: давай, мол, заведем ребенка. А я ей в ответ: а давай! Чего ему на улице мерзнуть?

Все заржали. А мне было не смешно.

Слишком уж для меня близким был анекдот. Как-то слишком хорошо, чтобы над этим смеяться, я помнил свои двенадцать лет и холодную обреченность, сквозившую по обезлюдевшему — казалось — городу. Смеяться над серым дождем и серыми же тенями, заменяющими людей в стылом городе? Или над человеком, отшутившимся, спрыгнувшем со скользкой темы, но по сути — отказывающимся принимать ответственность за ребенка? По сути — самому являющимся ребенком?

Вот как я, к примеру...

Смеяться над собой? Не располагал к этому звучащий из колонок голос Цоя. И каким-то сплошным издевательством, петлей Мебиуса звучали слова «Мой магнитофон скрипит о радостях дня». Или «хрипит», я уже не помню.

Я отвел взгляд от стопки аудиокассет, задумавшись.

А ведь следующее поколение понятия не будет иметь, что такое аудиокассета. И будут хохотать в голос и недоверчиво качать головой, услышав от нас, что когда-то с аудиокассет грузились компьютерные игры.

А зато о Цое будут иметь понятие. Почему-то мне в это верилось.

— «Когда твоя девушка больна... на вечеринку один...» — подпевал я одними губами, глядя на нее.

Пили портвейн.

Она сидела на тумбочке около двери. Рядом с ней сновали другие люди, озабоченные одними и теми же идеями, объединенные одной и той же музыкой, а еще — достаточным количеством портвейна. Я знал, что скоро достанут гитару, и тогда начнется самое главное, — фанатичный порыв множества личностей трансформируется в нестройную и фальшивую, но идущую от чистого сердца песню. Песни. Я тоже, кстати, буду петь и играть. Если, конечно, смогу – я уже был изрядно пьян.

Я видел, что у той девушки был фанатизм, было и сердце.

Но она была слепым пятном в этой квартире, — чья это, кстати, квартира и как я сюда вообще попал? Не помню.

Я, немного пошатнувшись, встал. Подошел к девушке.

— Идем к нам, — предложил я, опершись рукой о стену с выцветшими обоями.

— Спасибо, не хочу, — вежливо, но твердо ответила она. Это, по сути, было равно посылу нахрен.

— Может, выпить чего принести? — не отставал я.

— Нет, не надо, спасибо.

Я присел рядом, — она чуть подвинулась, — закурил. Предложил ей сигарету.

Она отказалась.