Аарон Макдауэлл - Песок. Повесть длиною в одну ночь

Песок обиженно отступил, разом замерз, как и полагается зимой.

Внезапно начал замерзать и я.

Подул несколько раз на свои руки, прекрасно понимая, что пытаться отогреть их этим бесполезно. Взял бы термос с кофе из дому, так нет — побежал сломя голову сюда, а зачем?

Зачем ты звал меня? — повторил я вопрос. Ну ответь же.

Замерзну здесь к утру, что — легче тебе от этого станет? Жертв тебе не хватает? А помнишь, как Димка песок твой сыпал мне — мне! — на панаму? А как он замок на твоем песке строил? А как хрустели под колесами мотоцикла Димкины ребра, помнишь?

Или так много времени прошло, что уже и забыл?

Время — талый песок сквозь пальцы ребенка. Так что никак ты не мог забыть.

Или ты не можешь простить, что доля твоего песка — теперь навеки моя?

Зачем звал?

Я вдруг всхлипнул.

Мимо, осветив на мгновение мир вокруг фарами, с шумом пронеслась та самая "девятка", что въехала передо мной. И я на секунду встретился взглядом с вороной, стоявшей за кругом света от лампочки и все также пристально и удивленно смотревшей на меня одним глазом.

Я почему-то сразу успокоился.

— Иди сюда, пернатая, — негромко позвал я ворону. — Не трону, не бойся.

Ничего не произошло.

Глупо было ожидать, что ворона отзовется и подлетит ко мне. Да и зачем она мне здесь? Пусть каждый будет на своем месте.

Я прислонился лбом к крашеной трубе качели.

Завтра воскресенье. Это я помню.

Почему-то не хочется спать, - подумал я и зевнул.

…а еще я помню, как это было.

Храм сиял золотыми куполами и медным колокольным звоном тщетно успокаивал хмурое дождливое утро. Складывали зонты, крестились перед Вратами прихожане, бросая — как велит обычай — три раза по три монеты стоящим при входе нищим и калекам, стараясь не замечать исходящего от них стойкого алкогольного духа, — где только успевают с самого утра? Поглядывали на детей, сонных и недовольных, которые, словно исполняя тяжкую повинность, быстро и мелко крестились тремя сжатыми пальчиками.

Было воскресенье.

Дождь мелко и подло моросил, окатывал меня брызгами из-под колес, насмехался глухими раскатами грома над торжественностью Храма. Ветер шатал провода, швырял дождь в лицо и издевательски свистел в ушах. Зима выдалась очень дождливой.

Январь в наших местах почти всегда дождливый и неряшливый.

Димка прятал замерзшие руки в карманы, отворачивал лицо от ветра. Но стоял, не в силах отойти от Храма. А я знал, что сейчас Димке очень хочется зайти, поглядеть — так ли там по правде, как ему рассказывали, действительно ли кругом золото, сияние, тепло? Правда ли, что ангелы Божьи во время службы спускаются над алтарем, и дарят благословение? Правда ли, что...

А даже если и не правда — все равно. Лишь бы попасть вовнутрь.

Лишь бы зайти.

Но он не зайдет. Я это прекрасно знаю потому, что когда-то точно так же стоял здесь и глотал слезы вперемешку с дождем и снегом, при этом на лице было точно такое же наглое и циничное выражение. И так и не смог заставить себя сделать тот самый шаг. Волчата не плачут. Волчатам и так хорошо.

Но мне-то… что мне мешает решиться сейчас?

Ничего.

Медленно я сделал первый шаг к Димке.

Великое путешествие всегда начинается с первого шага.

— Привет, чудо, — сказал я. — Тебя как зовут?

Он не ответил.

Может быть, это смешно и нелепо звучит, но мне было совершенно все равно, как его зовут на самом деле. Он был Димка, и никакое другое имя не могло описать его.

А значит, никакое другое имя не имело право обладать Димкой. Кроме — Димки.

Я ведь могу долго рассказывать о том, что Луна — это небесное светило, естественный спутник земли, дать исчерпывающую — представим это чисто гипотетически — информацию о приливах-отливах-массе-диаметре-силе притяжения и прочих технических характеристиках, но при слове "Луна" все равно перед глазами возникает романтика и одиночество, пролитая кровь и пролитые слезы, надежда и вечный зов, странный обряд вселенской очищающей тоски. Потому что Луна — это образ. А никакое не светило.

Вот и Димка — образ.

Не имя — образ. Чистая эмоция.

Я ребенок, мне положено мыслить образами.

И испытывать эмоции.

— Тебя зовут Димка, — констатировал я.

Иначе быть не могло.

Он удивленно посмотрел мне в глаза. Хотел сбежать, хотел, наверное, попросить денег, хотел понять, чего я хочу, - все это сразу. Но затем по его взгляду стало ясно, - он понял. Лицо его стало грустным, и ему сейчас очень шли серые капли зимнего дождя, подчеркивающие бледность и скрытую боль его души. А боль была — кому как не мне это знать. Как у того Димки-образа, когда-то рассказавшего мне о Храме и о его таинствах.