Аарон Макдауэлл - Песок. Повесть длиною в одну ночь

Или болеет, — обожгла вдруг мысль.

Я подошел к нему, прикоснулся ко лбу пальцами. Нет, вроде нет температуры, холодный... и тут же с досадой поморщился. Сколько раз в моем детстве я загибался от высочайшей температуры, а лоб был издевательски холодный?

Димка смотрел на меня исподлобья, как-то настороженно.

— Да что с тобой? — я по-настоящему встревожился. — Рассказывай. В школе что-то?

Ну какая школа? — снова оборвал я себя с досадой. При чем тут школа?

Я обнял его за плечи.

— Да ладно, — он прижался ко мне, вздохнул.

Помолчали. Я ждал. Терпеливо ждал, понимая, что торопить его нельзя. Он сам все скажет, только позволит мыслям уложиться в ровную четкую фразу, способную выразить все. Эта фраза будет вершиной айсберга, куполом парашюта, от которого тянутся тросы ко всему тому, что является Димкой.

Димка снова вздохнул.

— Серый, — с трудом сказал он. — Почему... Почему?

Что «почему»? Почему я подобрал тебя с улицы? Или ты хочешь узнать, почему так холодно? Или что? Что ты имеешь в виду, чудо?

Парашют — не парашютист. Фраза — не Димка.

— Потому что так надо, — твердо ответил я, - и иначе не будет.

Хоть парашют и не раскрылся, падать вниз было совсем не страшно.

Страх затаился в ожидании, свернувшись клубком и глядя немигающим взглядом вертикальных зрачков. Страх — липкая и гнусная змея. Которая сама боится меня и моей решимости. И моего желания.

Я же сейчас хочу только, чтобы он не замерз.

— Я за сигаретами сгонял, — говорит Димка, — на качелях оставил. Ты нашел?

Я вздрогнул.

— Мне передали, — отвечаю. — Спасибо.

Мы с Димкой идем по асфальтированной дороге и я держу его за руку, как семь лет назад. Иллюзия ли это? Игры каких-то сил? Мне плевать. Главное, что Димка живой, как семь лет назад, в нормальной зимней одежде.

А так — может быть, все, что я вижу, лишь сон, который мне снится?

— Димка, ты мне не снишься? — уточнил я.

— Не, ты чего, — удивился Димка. — У меня не получится.

— Ладно тебе, не получится, — я скосил глаза в его сторону. — Раньше ж как-то получалось?

— Так то раньше...

Неловкая тишина.

Я смог выдержать в молчании только несколько шагов.

— А почему ты меня с острова не отпускаешь?

— О! Между прочим... — он резко остановился, засунул руку в карман спортивной кофты. — Ты уронил вот на пляже.

Он протянул мне помятую вырезку из газеты. Я взял ее.

Наверное, уронил на пляже, когда панически убегал.

— Спасибо.

Отчего-то я сильно смутился. Как последний дурак стал правой рукой шарить по карманам, проверяя, — может быть еще что-нибудь потерял.

— Не, остальное на месте, — заметил Димка. Покачал головой, улыбнулся.

— А, — только и сказал я, поглядев вверх. Тучи исчезли, и чистое небо, на котором щедрой рукой кто-то рассыпал множество звезд, освещало остров.

Кажется, я впервые вижу в городском небе столько звезд. И луна, — большая и манерная. Поднялся легкий, ненавязчивый ветер.

Глупо все как-то. Глупо, неестественно, нереально. Но почему-то кажется гораздо более естественным и реальным, чем серая беспросветная пелена последних семи лет. И если я сошел с ума, — а я точно сошел с ума, — то... то какая уже теперь разница? И, кстати, совсем не страшно, — теперь я понимаю, что страшно было тогда, в этом бесцветном прошлом.

— Димка, — комом сдавило горло. Застучало сердце.

Тут я, — улыбкой отозвался одиннадцатилетний мальчишка, мой названный брат, опекаемый мною когда-то будущий член общества, уже не шестиклассник, но больше никогда не семиклассник, — Димка. Неужели он заперт здесь, на Монастырском острове? Тогда каким адом для него были эти семь лет... здесь? Что по сравнению с этим мои терзания?

Я присел на корточки, посмотрел в улыбающееся розовощекое лицо, в карие глаза, отражающие свет луны. И вдруг расплакался. Я ребенок, и имею на это полное право. Он обнял меня и изо всех своих детских сил прижал к себе. Я затих на его груди, вдыхая мешанину запахов, — и духота пуховика, и казенный запах интерната, и родное дыхание Димки, его запах. Было все. Как когда-то.

Когда-то все было.

А окажись я сейчас дома, — подумал я почему-то в этот момент, — обнаружил бы я Димкины вещи на своем месте, в шкафу? Я так и не сжег их. Постоянно вмешивались обстоятельства, и даже когда ушли холода и наступила теплая и улыбчивая весна — не задалось. А после Димкиной смерти обстоятельства цинично позволили это сделать, умыв руки, перестав вмешиваться в мою жизнь. Но сжечь вещи после всего — это было бы преступлением. Против себя и своей памяти. А это очень страшно — держать ответ перед своей памятью. Она выслушает и попытается понять, но не простит.