Аарон Макдауэлл - Песок. Повесть длиною в одну ночь

А потом тихо расплакался.

Те ребята больше никогда меня не трогали и о долге не вспоминали. Я не знаю, что сделал Димка, но на меня смотрели с уважением, хоть и с той поры сторонились. Меня это устраивало, но кое-что не давало мне спать по ночам.

Это было не заслуженное уважение.

Я — нашкодившее ничто.

Я хочу стать компьютерщиком, буду учиться, — сказал я в тот же день Димке. За компьютерами будущее, и мне хочется творить это будущее лично, своими руками. И заработать уважение своими делами, а не чьим-то вмешательством. Так и сказал. Я был еще мальчишкой, а мальчишкам можно простить напыщенные фразы.

Мы помолчали. Я запоздало спохватился.

— Спасибо, Дим.

Поздно, очень поздно.

Зато искренне.

— Тебе спасибо, Сережа, — просто сказал Димка.

Мне стало очень больно.

— Серый… — испуганный и дрожащий Димкин голос. — Ты чего?

Я открыл глаза. И тут же напоролся на карий взгляд Димки, полный страха и растерянного непонимания происходящего, как будто Димка ждал объяснений. Я усмехнулся. Эх, Димка, если ты ничего не понимаешь, то я и подавно. И почему я еще жив? Ведь отчетливо помню, как кусал мои ноги холодный Днепр, не простивший дерзости.

— Теперь-то я точно умер? — спросил неизвестно у кого.

Димка продолжал с настороженным испугом смотреть на меня. Точно так же, как и до моей смерти, беспощадно светило солнце сквозь кривую дыру в ночи. Сколько сейчас времени, хотелось бы знать?

— Живой ты, Серый, живой, — вдруг затараторил Димка и порывисто обнял меня, лежащего на песке.

Я заметил, что полностью одет. Точно ведь помню, что раздевался перед прыжком в черную воду.

— Никогда не пугай меня так больше, — шепнул Димка, прижимаясь к моей груди. И это прозвучало как-то иначе, словно это сказал не он. Помолчав, он улыбнулся, добавил:

— Сердце стучит…

Где-то я уже это слышал, и добром это не кончилось, — цинично и зло подумал я.

Страх внутри можно было вытеснить только злостью. Я боялся признаться себе, что отчаянно боюсь, что внутри меня водоворотом хлещет и шумит паника, которую я и прячу за рваным цинизмом. Уже два раза я неминуемо должен был погибнуть, и все равно оказываюсь здесь, на солнечном пляже посреди февраля. Или принять за факт, что смерть меня все-таки скрутила еще на аттракционах, и это и есть загробная жизнь?

Ну-ка нахер такую загробную жизнь.

Почему мне страшно, а?

И Димка. Это вообще Димка?

Он умер семь лет назад. Я смотрел, как его закрыли крышкой и как начали забивать гвозди. Я чуть не рванулся оттаскивать тех, кто это делал, потому что они с ума сошли, они ж его закроют сейчас. Отдайте мне хотя бы такого Димку, хоть таким дайте запомнить.

Я не рванулся.

Но состояние этого ужаса и невосполнимой потери сейчас вернулось, ничуть не ослабевшее за семь лет. Время пыталось лечить, но оно было песком. Песок не лечит. Он просто становится красным, когда умирают дети.

Понимая, что сейчас точно двинусь рассудком от страха и той мешанины мыслей, что творится в голове, я тронул Димку за голое загорелое плечо. Теплое, живое, родное.

— А чем не пугать, Димка?

— Да вот этим, — он не поднимал головы, и обиженные слова его вибрировали гулом диафрагмы в моей груди. — Почему ты мне не поверил?

Я глядел на небо. Вранье это все. Нет ни солнца этого, ни теплого летнего песка. Наверное, лежу я сейчас на больничной койке в палате с отморожением всего, что только можно, на грани ампутации мертвых конечностей, — а может, уже и без этих самых конечностей, — и вижу все это во сне. Вранье это все.

Я проснусь. Вранье.

Так что — и Димка тогда вранье?

Небо мигнуло, как будто на мгновение прервался сигнал, передающий прошлое в мой закипающий мозг, и на какие-то доли секунды не стало ни лета, ни теплого песка, — ничего. Несколько снежинок бросились в атаку на мое лицо, и остались на нем талыми капельками.

Я лежал на замерзшем твердом снегу.

А потом снова летом. Только Димка был каким-то неестественно холодным и легким.

Господи, что же это происходит? Почему, за что?

— Димка… — прошептал я.

Страх панически стучался сердцем в грудную клетку, сбрасывал мысли в пропасть ужаса и рвал меня на части. Я закричал, отбросил Димку от себя, вскочил, побежал прочь, не оглядываясь, лишь бы покинуть этот круг яркого лета, вырваться прочь, в холодное и липкое, но привычное настоящее, накрыться с головой одеялом забот, по-детски спрятавшись от этого страха.