Элтон Иван: Адский поезд

— Нет.

— Прислушайся.

— Да нет же.

— Гм. Я очень громко слышу.

— Громко?

И тут он услышал. Это был торжественный, какой-то совершенно невозможный, оркестр. С одной стороны, это был джаз. С другой — симфония. В третьих — в нотах музыки было что-то страшное, что нельзя было выразить словами.

Петькин повертел головой по сторонам, пытаясь сообразить, откуда же берется музыка. Однако — источник ее отсутствовал.

Он с ужасом посмотрел в глаза Ани.

— Она играет у меня в голове!

Аня попыталась ответить, но тут ее глаза ее вылезли из орбит.

Все, что было потом, происходило одновременно. Петькин ощутил неожиданный удар. Боль приходила издалека. Она напоминала эхо. Перед его глазами возник стебель растения. Это был блестящий, лоснящийся шест, на котором колыхался ужасающий лист.

— Саша, Саша, — произнесла Аня.

Край листика прикоснулся к ней и проник внутрь. И, вы то же время, каким-то образом другой край листа проник в тело Саши.

— М-м-м-м, — она застонала, — Саша, мне больно.

Петькин дернулся. Потерял равновесие. Упал. Пополз. Он полз и тащил за собой листик, на который уже основательно вживился в него. Боль давала ему сил. Он тащил за собой и свою подругу.

Оркестр продолжал играть. В нем было множество инструментов. Он был ярок и страшен — это была подлинная музыка ада. За музыкальными инструментами не люди. Дирижером был дьявол.

Музыка пела о боли.

О самой страшной боли, которая только могла быть во вселенной.

Листик продолжал свое движение по тканям. Он рос внутри тела, заполняя собой внутренние органы.

Саша продолжал ползти. Ему удалось открыть последнюю дверь. Вход в локомотив был открыт. Возможно, в каком-нибудь другом поезде это было бы и невозможно. Но впереди него был гладкий, блестящий, какой-то эбонитовый коридор, и по обе стороны его горело множество индикаторов. И это напоминало глаза.

Стена с глазами.

Саша напрягся и потянулся на руках. Боль усиливалась. И, вместе с этим, приходило наслаждение болью. В этой черной наполненности, в опухании всех нервных окончаний, появилось что-то новое.

Это было сексуальное возбуждение.

Это было невероятно сильное возбуждение, смешанное с такой же мощной по насыщенностью мукой.

Аня застонала.

Саше показалось, что он сможет что-то сказать, но, вместо этого, также застонал.

Тем не менее, у него получалось двигаться. И он двигался.

Стена вздрогнули. Действительно, индикаторы оказались глазами. Они удивленно моргали. Синие, зеленые, красные, желтые.

Петькин поднял к ним голову и простонал. Терпеть такую боль было невозможно. Но не было никаких средств, чтобы ее остановить.

Поезд вновь издал гудок.

Это был вопль живого существа, требующего крови.

Саша не сдавался. Разум мутнел. Наслаждение усиливалось. Ткань стонала, наполненная слизью и чужеродной плотью. Он полз до конца, и оркестр играл все громче, все ярче, все позитивней.

Это была великая Радость Зла.

Свет Зла.

Оптимизм Зла.

Доброта Зла.

Высота Зла.

Искренность Зла.

Гармония Зла.

Победа Зла.

Если бы он мог думать, то обязательно бы порассуждал на тему справедливости. Ведь как могло такое случиться: он выиграл самый важный матч своей жизни.

Он — победитель.

Он был достоин, чтобы ему поклонялись все живые и неживые существа вселенной.

И вот — он нанизан на чужеродную плоть, и на эту же плоть нанизана его подруга. Вся внутренняя полость тела наполнена паром, который образуется от испарения органов. Пищеварения происходит прямо там — внутри него. Но это — не то, что бы можно было сказать в обычной ситуации.

Это едят его.

Их едят на пару, и они сливаются, становятся единым целым. Их боль резонируем в одной единой струне. И так же — они чувствуют единое наслаждение.

Это сильнее, нежели секс, когда два партнера принадлежат друг другу.

И это сильнее любой другой боли.

— Я смогу! — закричал Саша.

Он дернулся. Но оказалось, что половина его тела не двигается. Хуже того, ноги уже слились с адским листиком.

Ног уже попросту не было.

Поглощение продолжалось. И движение продолжалось. До пульта управления было еще достаточно далеко, но Александр Петькин был готов преодолеть любую преграду.

Он был упорен.

Аня посмотрела на себя. Половина ее тела уже была листиком. Впрочем, боль в той части не ослабевала. Она ощущала себя наполовину жидкостью, наполовину — газом, и лишь частично — человеком. Она двигалась вперед — это тащил ее Петькин. Но шансов уже не было. Поглощение с перевариванием ускорялось. Она выставила впереди себя руки — они попали во что-то желеобразное, приклеились, и тотчас от них пошел пар.