Александр Бушков - Рельсы под луной

– Были разные дурацкие разговоры, – отвечает он наконец. – Но образованный человек таким сказкам верить не должен. Только темные, суеверные крестьяне могут… Я коммунист…

Удивил в самое сердце! Мы тоже поголовно с партбилетами. И что?

Я ему говорю этаким нейтральным тоном:

– Но вы же видели… Все мы видели…

Он молчит, лицо презлющее, глазки сузились вовсе уж в щелочки. Так ничего не сказал, вытащил маузер из кобуры и первым пошел вброд с таким видом, словно с того берега по нему должны вот-вот резануть из пулемета. Крепкий парнишечка, с характером, с таким, пожалуй, можно и в разведку…

С километр мы прошли, держа оружие на изготовку, без всяких происшествий и дурных чудес. Потом увидели…

Справа, совсем недалеко от тропинки, торчит обломанная сосенка, толщиной с бутылочное горлышко и высотой человеку по грудь. Верхушки не видно, один кол остался – и на этом колу торчит зеленая пограничная фуражка, довольно новенькая, не траченная непогодой. Не висит, а медленно вертится вокруг своей оси – неторопливо, я бы сказал, лениво как-то, равномерно, словно секундная стрелка, но, пожалуй, раза в три медленнее.

Сам не знаю, отчего так получилось, но на сей раз – ни ошеломления, ни даже удивления. Фуражка. Вертится себе. По сравнению с нашими собственными головами, проплывшими по течению, – сущая безделица, если подумать…

Это что же получается, думаю, мы тут не первые? Определенно, тут до нас уже проходили… а вот вернулись ли?

Пересохло у меня во рту. Глотнул из фляжки как следует – мало помогло. Спрашиваю у товарища Лю:

– Что там за человек, в избушке?

– Не знаю, – говорит он. – Теперь даже и не знаю… Болтали всякое… – И вдруг как вскрикнет: – Вперед, товарищи! Нельзя поддаваться этой… этому…

Сбился, пробормотал что-то по-китайски – такое впечатление, что выругался, – и зашагал вперед с «маузером» в опущенной руке, чуть ли не парадным шагом. Что тут поделаешь? Двинулись следом, с оружием на изготовку – хотя уже ясно: с этим автоматом не повоюешь. Настроение у меня не то чтобы мрачное – попросту накрыло нечто вроде тупого равнодушия. Иду и думаю: ну вот тут нам всем и конец. Но ни страха, ни сожаления, ни даже досады – все чувства отсекло.

Вышли мы к ложбинке. По дну бежит ручей, совсем уж узенький, кошка перепрыгнет. У ручья – домик. Небольшой такой, с крылечком в две ступеньки, с одним-единственным окошечком в каждой стене, построен из потемневших досок, сразу видно, давно. Крыша из дранки, тоже изрядно потемневшей. Доски выглядят аккуратно, одна в одну, похоже, еще и тесаные. Дранка уложена так, что ни единой прорехи не образовалось. Строили, по всему видно, на совесть, немало лет прошло, но все целехонько, и как-то не выглядит домишко заброшенным и опустевшим. Должен там кто-то жить, такой у него вид…

И вот здесь как рукой сняло все посторонние мысли и чувства. Включилось все прежнее, будто выключателем щелкнули. Прикидываю холодно и рассудочно: в окошечки эти взрослый человек не протиснется, ребенок малолетний разве что. Перебежками от той вон сосны, от дерева к дереву, можно незаметно зайти с тыла… В другой ситуации не помешало бы гранату засандалить в окно, а уж потом входить, но приказ у нас недвусмысленный: брать живым. Домишко крохотный, одна-единственная граната все внутри разнесет и всех…

И пошли вы куда подальше, головы с фуражками! Изо всех сил я цепляюсь за свой прежний мир, знакомый и привычный, без всякой чертовщины…

Рванул Алиханов дверь – и ворвались мы внутрь, а в двух незастекленных окошечках объявились Чибис с товарищем Лю, с оружием на изготовку. Точно, одна-единственная комнатка. Очаг, какие мы уже видели, в нем, над золой, стоит закопченный котел на треноге. Пара сундуков хорошей выделки, шкафчик резной, столик низенький, ниже колена, сидеть за ним можно только на корточках, по-китайски. Циновки вокруг. Бедно, но уютно. Смотрю я на все это и думаю: это ж за сколько километров пришлось переть и доски тесаные, и дранку, мебелишку, настоящим столяром смастеренную? Тут одному ни за что не управишься при всем китайском трудолюбии…

Но все это мне пришло в голову потом, а тогда я первым делом кинулся к человеку, что лежал в углу. Не связан, лежит на спине, руки вдоль тела вытянул. И определенно живой – бормочет что-то. Здоровенный такой парняга с пограничными погонами, без головного убора, старшина, лет на несколько меня старше. Конопатый такой. Ранений на нем не видно, глаза открыты, целехонек, но словно бы не в себе – уставился в потолок, бормочет и бормочет, причем чрезвычайно похоже, что не просто бормочет, а скорее уж мурлычет себе под нос песенку. Я даже мотив узнаю без труда: «мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ…» Чисто так выводит, ничуть не фальшивя. Певун, мать его. Концертный зал ему тут, дом культуры…